глодает скелеты китованонимная килька.
Анонимные пули
летят и в Лумумбу,
и в Кинга.
Против всей анонимной подлости
есть
священная сила подписи!
На рейхстаге обугленном,
дымном,
потрясенном
до самых основ,
было вписано
не анонимно:
«Разминировано.
Иванов».
Своим детством – голодным,
траншейным —
отвечаю за то,
что поэт,
и за подпись мою —
Евтушенко.
Значит, вражеской мины здесь нет.
И единственная анонимность,
разрешенная мне судьбой,
в нужный час
анонимно погибнуть,
всю страну прикрывая собой.
На что уходит жизнь?
Апрель сосульки отливает,
вычеканивает,
и воздух щелкающий
так поголубел,
а у меня
гаражный сторож выцыганивает
на опохмел.
И бульканье ручья
под ледяною корочкой,
в которую окурок чей-то врос,
и ель апрельская
со снежною оборочкой,
попавшая за шиворот иголочкой,
и хор грачей
своей чумной скороговорочкой
все задает вопрос,
в котором все вопросы вдруг сошлись:
на что уходит жизнь?
Действительно, на что?
На что она уходит?
Ответь мне, сторож гаража!..
Да ты глухой, дед?
А может быть, не более ты глух,
чем воспитавшие симфониями слух?
Мы часто глухи к дальним.
Глухи к ближним,
особенно,
когда из них все выжмем.
С друзьями говорим,
но их не слышим,
свои слова
считая самым высшим.
Пока она жива,
к любимой глухи, —
услышим лишь
предсмертный хрип старухи.
Мы совесть сделали
нарочно глуховатой.
Мы совести забили уши ватой, —
так легче ей прослыть невиноватой.
А сколько времени ушло
когда-то
