что-то внешне сложное,но вдруг окажется
простейшим воровством.
Уходит жизнь
на что-то внешне скромное,
но скромных трусов надо бы под суд!
На мелочи, казалось бы, бескровные.
Но мелочи кровавы. Кровь сосут.
Мы станем все когда-нибудь
бестелостью,
но как нам душу упасти суметь?
Уж если умирать —
мне знать хотелось бы:
на что уходит смерть?
Гены
Я трогаю тихонько
ветку вербную.
В ней гены наших прадедов, наверное,
не прадедов,
а дальше —
прапрапра…
Им всем воскреснуть на земле пора.
И все деревья —
справа или слева,
как генеалогические древа.
На их ветвях —
российские синицы,
а под корой —
этруски, ассирийцы.
В движенье соков от корней до кроны
растворены
рабы и фараоны.
Потрогаем замшелые коряги,
а нам из них
откликнутся варяги.
И партизанка вздрогнула в петле,
когда из виселицы плачущей,
березовой,
раздался крик боярыни Морозовой,
от глаз фашистских спрятанной в стволе…
Я трогаю тихонько
ветку вербную.
В себя,
как в древо поколений,
верую.
Глаза в себя опустим,
в наши гены.
Мы —
дети пены.
Когда из моря выползли на сушу,
зачем
на человеческую душу
мы обменяли плавники и жабры, —
чтоб волшебство огня
раздуть в пожары?!
Ну а зачем вставали с четверенек, —
чтобы грабастать в лапы
больше денег?
Я с каплей крови
при порезе пальца
роняю из себя неандертальца,
и он мне шепчет,
скрытый в тайном гене:
«Не лучше, если б мы остались в пене?
Мир стал другим.
Культуры нахватался.
Откуда же у нас неандертальство?
В руках убийц
торчат не голубино
ракет неандертальские дубины».
Из жилки на виске
мне
