твом поглаживавший грязными руками свой огромный живот, прищурил глаза с покрасневшими веками при виде проходивших мимо женщины и девочки лет одиннадцати или двенадцати – они в чистой нарядной одежде были не к месту в море грязных фабричных рабочих и галдящих наемных служащих магазинов, торопливо, с причмокиванием пьющих слабый чай под еще более слабым солнцем осеннего полудня. Алчный взгляд мужчины с явным интересом остановился на ребенке. Небрежно, слишком уж небрежно он подстраивал свой шаг под шаг девочки и так сосредоточился на своей жертве, что не заметил долговязого, неуклюжего подростка, который шел позади него.
И почему он должен был обратить на парня внимание? Стриженый подросток в болтающейся на хрупких плечах одежде вполне мог быть одним из тысяч детей иммигрантов. Пожалуй, он был чище, а его спина прямее, но настороженное, понимающее выражение на взрослом не по возрасту лице Ноубла Маккэнихи, Слэтса, было таким же, как и у всех вокруг.
Девочка и женщина свернули в менее людную боковую улицу, а толстяк, юркнув за повозку, свиными глазками следил за их продвижением. Ноубл выругался себе под нос. Он уже не раз говорил Тревору, что эта женщина, Нэн, – неподходящая няня для Венис, единственного ребенка Лейланда. Нэн все чаще и чаще возвращалась сюда, где изначально Лейланд впервые повстречал ее, а потом, сделав характерный для него благородный жест, привез на Парк-авеню, уверенный, что работа станет ее спасением. Но Ноубл понимал, что Лейланд заблуждается. Деньгами нельзя купить избавление от пагубной привычки, а Нэн была такой заядлой алкоголичкой, каких Ноубл еще не видывал.
Когда Ноубл предупредил об этом Лейланда, Тревор с натянутой улыбкой и холодным взглядом заметил, что Ноубл и его мать – наглядные примеры того, чего можно достигнуть такой необычайной щедростью. Три года назад они были немногим лучше Нэн. Его мать, вдова, недавно эмигрировавшая из Ирландии, стала кухаркой у Лейланда, а Ноубл, смышленый уличный мальчишка, обучался наравне с дочерью хозяина и теперь, в свои почти семнадцать лет, должен был начать учебу в Йеле… исключительно благодаря щедрости Лейланда.
Ноублу надо бы на коленях благодарить своего патрона, а вместо этого он злился на хозяина из-за Венис, маленькой, беззащитной, уязвимой дочери Тревора, потому что однажды один из тех, на кого Лейланд обращал свою благотворительность, может обидеть Венис…
Но сегодня этого не произойдет.
Толстяк согнул руки. Какой-нибудь безмозглый болван мог бы недооценить его силу, но Ноубл был достаточно сообразительным, чтобы понять, что в толстом, трясущемся теле мужчины достаточно мускулов и он сможет легко схватить Венис. Она будет приносить хорошие деньги в каком-нибудь дорогом борделе – разумеется, после того как свиноподобный мужчина представит свой товар.
От этой мысли Ноублу стало плохо. Он знал о двенадцати– и даже десятилетних проститутках, но они не были… детьми. А Венис была ребенком, самым невинным и очаровательным из всех, кого он встречал. И Ноубл, который никогда не знал настоящего детства, никому не позволит разрушить детство этой девочки.
Потирая мясистые руки, мужчина протискивался сквозь людскую толчею: там были старьевщики, толкающие нагруженные тележки, девушки – продавщицы сигарет, с испачканными никотином пальцами и пустыми глазами, торговцы бельем, рабочие котельных, печатники, швеи и попрошайки. И все они пели одну и ту же песню нужды, безнадежности и отчаяния: «Купите, подайте, помогите!»
Ноубл увидел, что Венис остановилась перед разбитой витриной магазина и нагнула темную голову, чтобы рассмотреть что-то за тонким оконным стеклом, а Нэн, явно скучая, пошла дальше по улице в сторону сияющих изделий на тележке торговца бижутерией. Ноубл с удовольствием задушил бы глупую гусыню за то, что она оставила Венис одну.
Жирные, бледные губы толстяка растянулись в улыбку. Двигаясь медленно, засунув руки в карманы, он пробирался сквозь кучу людского мусора, не отрывая взгляда от хрупкой фигуры Венис. Еще несколько шагов, и он поравняется с девочкой. Ноубл, прежде уже видевший подобного рода захваты и знавший, что в одной руке у толстяка кляп, а в другой – маленький, наполненный свинчаткой кожаный мешочек, быстро поравнялся с негодяем.
Тот огляделся по сторонам, спокойно скользнув взглядом по Ноублу и уверившись, что тот не представляет абсолютно никакой угрозы. Поблизости не было никого, кто мог бы помешать ему, там даже не было никого, кто мог попытаться это сделать. Все лица были одинаковыми – бледными, оцепенелыми, не выражающими ничего, кроме мыслей о голоде. Внезапно толстяк сделал рывок: он бросился вперед быстро и решительно, с удивительной легкостью для столь тучного человека.
Ноубл оказался проворнее.
Он метнулся вперед и загородил толстяку дорогу. Противник резко остановился, упершись в Ноубла своим торчащим животом. Ноубл устоял, а толстяк нахмурился так, что на его сальном лбу пролегли глубокие складки.
– Убирайся отсюда, проклятая помойная крыса! – проворчал он с ноткой замешательства
