воли попыткой переиначить результаты «логичных» до того момента замыслов. Мангер воспринял это как нападки на свои произведения и поинтересовался у Колязина, все ли, что тот недопонимает, он считает «нелогичным». Обсуждалась и нынешняя ситуация, а также давнее соперничество, новые стихи, громкие рецензии, журналы, давно уже не те, что прежде, сменяющиеся то и дело редакторы и, конечно же, слухи, потому что разве они не в курсе, что Лев своими последними рукописями растапливал печь?
Когда они слишком расшумелись, охранник открыл глазок в двери: ученые споры кипели вовсю. В результате к тому времени, когда прибыли заключенные номер двадцать четыре – двадцать семь, остальных уже развели по другим камерам, поменьше.
Каждая камера была рассчитана на четырех человек, в каждой по три прогнивших матраса. В углу – ведро. В дощатых стенах кое-где сквозные отверстия: непонятно, то ли тюремщики пробили их для какой-никакой вентиляции, то ли их долго и мучительно процарапывали предыдущие узники – убедиться, что внешний мир еще существует.
Четверо вновь прибывших сразу улеглись – Пинхас прямо на полу. Он все не мог опомниться и, ошеломленный, дрожал всем телом, тем не менее старался не стонать, чтобы не потревожить других. Но его сотоварищи даже и не думали спать: Василий Коринский – потому, что его тревожила судьба жены, Я. Зюнсер – потому, что привыкал к новой ситуации (до этого он полагал, что единственной переменой в его однообразном распорядке станет смерть, причем во сне); а Брецкий – тот еще не совсем проснулся.
Кроме Пинхаса, остальные понятия не имели, как долго их везли: прошел ли с момента ареста день или день и за ним ночь. Пинхас взял свою поездку за точку отсчета, но в темноте и он вскоре не мог понять, сколько прошло времени. Прислушивался к дыханию остальных – дышат, значит, еще живы.
Лампочка, свисавшая с потолка на разлохмаченном шнуре, вдруг зажглась. Арестанты восприняли это как хороший знак: не просто конец тьме, но и первая точка отсчета в бесконечном, казалось, неведении.
Они смотрели не мигая на тусклый кругляшок света, боясь, что он исчезнет. Все, кроме Брецкого, – его туша уже требовала водки, и он не осмеливался открыть глаза.
Зюнсер первым заговорил:
– Утро дарит надежду.
– На что? – спросил Коринский, не поворачивая головы: он прижался глазом к дырке в стене.
– На выход, – сказал Зюнсер. Он смотрел на лампочку и думал, достаточно ли сильное напряжение, можно ли дотянуться до провода и на скольких еще сокамерников его хватит.
Коринский принял ответ за оптимистический.
– Фе на ваш выход и фе на ваше утро. Снаружи хоть глаз выколи. Либо сейчас ночь, либо мы в таком месте, где нет солнца. Я замерз как цуцик.
Но тут, к всеобщему удивлению, заговорил Брецкий:
– Ничего не понимаю, вижу только, что ты точно не одна из шлюх, которых я пригласил, а это не кровать, на которой мы кувыркались,
