мгновенно потухли все лампочки-фонари. Мгновенно настала тьма.
В жизни своей никогда я не испытывал такой тьмы. Не может на земле быть такая тьма. В ней сразу утонули все звуки, вся жизнь, весь мир.
Что это: катастрофа, конец, смерть? Мы заживо погребены?
Я открыл глаза.
Свет. Фонарики горят, поблескивают лужи, капают капли, грохочет железо. Навстречу нам с обушками на плечах идут спокойные забойщики. И Виктор Степанович говорит, как будто продолжая начатый разговор:
– … дается световой сигнал. Смена рабочих.
Неужели тьма длилась одно мгновение? Неужели всего один миг?
Мне кажется – прошла жизнь.
Квершлаг перешел в коренной штрек[4], начались забои.
– Как вам нравится эта змея? – спрашивает Виктор Степанович.
По полу, по лужам ползает, изгибаясь и подпрыгивая, бесконечно длинная серая змея – резиновый шланг.
Толстую железную голову ее держит за уши забойщик.
В яростной злобе железная голова змеи с молниеносной быстротой выбрасывает, прячет и опять выбрасывает прямое стальное жало: «гвоздит» им в черную стену. Брызгами летит из-под него уголь.
– Отбойный молоток. Действует сжатым воздухом. Резиновый шланг – воздухопровод к нему.
– Все это очень интересно, – говорю я. – Но ведь вы обещали показать мне и живых зверей?
– Покажу, покажу, все покажу. Да вот они и сами.
Он показал вперед по штреку.
Оттуда приближался маленький поезд. Впереди шла лошадь, таща за собой пять вагонеток, полных угля. За ней еще лошадь с вагонетками и еще. На передних вагонетках лежали коногоны.
Лошади шли медленной поступью, низко-низко опустив голову. Трудно было сказать, какой они масти: угольная пыль превратила рыжий цвет в бурый, серый – в черный, белый – в грязно-серый.
Когда они приблизились к нам, я хотел отвернуться.
Я знал, что в шахтах, годами без солнца, лошади слепнут, и не хотел глядеть в ужасные немые глаза этих животных.
Но первая из лошадей встряхнула головой и глянула на меня.
– Зрячая! – удивился я.
– Ну да, – сказал Виктор Степанович. – У нас они не теряют зрения, потому что работают в три смены, по восемь часов. Остальные шестнадцать они проводят наверху, на «дневной поверхности». Вообще лошадь в шахте – это пережиток старины. Мы всюду сейчас, как в Губахе и в Кизиле, вводим под землей электровозы.
– Смотрите, – сказал я. – Как та вот, гривастая, идет: видно, еле тянет.
– Это Манька-то? – встрепенулся коногон и повернулся к нам лицом. – Она нарочно надувается. Хитрющая зверюга! Попробуй ей лишнюю вагонетку прицепи. Полагается пять, она знает. Повернет голову, смотрит и считает. Как начнешь прицеплять шестую, сейчас зауросит, головой замотает,
Коренной штрек – главный, основной откаточный штрек.
