ходит: отнялись ноги. Пришел и Афанасий Петрович – бабушкин дружбан из дачников. Сегодня за поясом у него не было топорика, с которым он обычно не расстается, но штаны были все те же – чисто выстиранные, когда-то синие. Он единственный заплакал, когда из дома во двор вынесли гроб. А еще цапля отозвалась: она, дугою выгнув шею, пролетала в тот момент над двором и крикнула: «Ай!». Я видела все через какую-то черную пелену: людей, гроб, цаплю – светлое пятно на темной туче, ползущей за ней вслед… Ульяну, Уругвайца, Калёниху, Ярошиху, Оксанку…
Запыхавшаяся Оксанка прикатила на велосипеде последней. Я ее не сразу узнала: она не пополнела, как можно было ожидать, но за то время, что мы не виделись, – а это с десяток лет – изменилась неузнаваемо. Она была как в воду опущенная. Мы учились с ней в одном классе, а сейчас в той же страдичской школе она директорствует. Кивнув нам, она положила велосипед на траву, подошла к гробу, поцеловала бабушкину руку. Выпрямилась, задумалась и погладила бело-коричневую руку покойницы.
По традиции мне нельзя было, но я все равно обмывала бабушку вместе с Ярошихой и Катей – сами они бы не управились. Ноги и руки отмыть не удалось – за ногтями, в мелких трещинках и капиллярах кожи осталась земля, настолько сильно въевшаяся, что ее не брало ни мыло, ни пемза. И тогда я подумала, что наша баба, которая скоро станет добратинской землей, была ею и раньше – по крайней мере, частично. По крайней мере, в части рук и ног.
Держась за край гроба, Оксанка заговорила. У нее изменился даже голос – в нем исчезли высокие и низкие тона, он звучал слишком ровно. Говорила она по-нашему, и люди удивленно подняли головы: видно, не ожидали такого от директора школы. Хотя слова были простыми.
– Вот и опять мы собрались. И снова хороним. Вот и вы, тетка Мокрина, нас оставили. Ушли от нас. Натрудились за жизнь, наработались. Не знали ни отпусков, ни выходных, а сейчас отдохнете. Земля вам пухом. Бог примет вашу душу и посадит одесную. А мы останемся одни, без вас. Зарастут бурьяном ваши черные стежки, нам уж их не выходить, не вытоптать. Не будет с нами ни вашей речи, ни вашей помощи, ни вашего совета, ни вашего привета.
Неизменной в облике Оксанки со времен детства осталась только небольшая белая вьющаяся прядь, выбившаяся из-под черного платочка; на ее лице и в вырезе платья на груди поблескивали мелкие капельки пота, несмотря на то что на улице быстро и заметно холодало.
– Вот хороним опять, и горько на сердце. Сироты мы давно, а без вас осиротеем еще больше. Мы вас похороним, а нас кто в землю положит, когда наш час придет? Останется ли тут хоть кто-нибудь? Что ж… В наш час, в нашу годину с нас и спросится, а вы спите спокойно, тетко, вы жизнь прожили достойно, и мы вас не забудем.
Оксанка поклонилась и отошла.
Тучу пронесло мимо – вместо дождя дохнуло холодом. Порывы ветра разносили по двору сладкий запах скабиозы и от желтого ослинника запах покойника. Гроб повезли на кладбище на телеге. Те, кто пришел из соседних деревень, пошли следом. Добратинцы же, кроме
