иголок. Подстилка, на которой я вытянулся, превратилась, сам не знаю как, в перинку. Я, не видя уже солнца, что пробиралось где-то низко и не одолевало вставших всюду деревьев, закрыл глаза, покорный этим смотревшим на меня теням. Тяжело приоткрыл их. Закрыл.
Тени двинулись. Деревья встали стеной, как гора. Что-то смутное оторвалось от нее, подошло ближе. Тени сизые сместились. Стряхнули кто хвою, кто лишние ветки. Стали плотнее, кряжистее. Я снова закрыл глаза, пытаясь сбыть наваждение, расставить его на полочках сна. Открыл. Они стояли уже рядом. Вместо кроны потрясая короной косм, вместо разлапистых веток – держа дубинки, какие-то сколотые камни с тонкими, острыми краями.
Эти лесные люди – я все пытался закрыть глаза, чтобы они пропали, как по пословице… Из сердца вон… Но все не мог отвести от них взгляда. Было что-то уродливое в них, необычное для людей. Словно эта огромная гора, в которую почему-то превратился целый ельник, придавила их. Я с удивлением и боязнью вглядывался.
Вот и сейчас – кажется, спустя тысячи лет после той памятной прогулки – я могу без труда описать ораву этих образин. Этих леших, чертей, снежных людей, которых вдруг напустил на меня лес.
Их черепа были до непривычного продолговатыми. Крупные челюсти и надбровные дуги придавали им архаичный вид, резко отграничивая от современных людей, формы которых, признаемся, ощутимо сглажены эволюцией. Подбородок был совсем незаметен – словно извиняясь, он старался быстрее ускользнуть «с глаз долой».
Если бы я был френологом, то, наверное, подобно знаменитому немецкому врачу и анатому Рудольфу Вирхову, не стесняясь, вынес бы такой же, как он, диагноз, едва увидев череп и кости, найденные в одной долине под Дюссельдорфом, в долине под названием Неандерталь.
Известный и безупречно правдивый анекдот гласит, что однажды, в 1872 году, увидев этот череп с плоским и покатым лбом, герр Вирхов, смущаемый прежде рассказами о «человеке, каковой вроде бы и вовсе не человек», успокоенно заявил, что видит перед собой останки нашего современника, страдавшего от тяжкой болезни, что изуродовала его. Засим исследования «неандертальца» в Германии (да-да, именно его останки были найдены за шестнадцать лет до этого академического казуса) прекратились на несколько десятилетий. Так велик и непререкаем был авторитет Вирхова.
Конечно, теперь мы лучше френологов научились читать по немногочисленным костям неандертальцев (всего известно лишь около трехсот с небольшим их скелетов, да еще накоплены груды разрозненных зубов и костей).
Теперь, глядя на длинные, увесистые колотушки челюстей, из-за которых нижняя половина лица этих бедолаг кажется заметно искаженной и будто бы раздавленной, мы уже не чувствуем себя shocking, скандализованными.
Теперь мы понимаем, что из-за особенностей строения их черепа даже форма их головного мозга несколько отличалась от формы мозга современных людей. Это сказывалось на работе отдельных его структур. В частности, у неандертальцев были хуже развиты те его отделы, что отвечают за речь и социальное поведение.
Теперь мы знаем, что строение носа помогало неандертальцам приспособиться к суровым климатическим условиям, характерным для Европы в ледниковом периоде. Ведь, чем крупнее был нос, тем лучше в нем прогревался атмосферный воздух, прежде чем попадал в легкие. Можно сказать, что крупный нос позволял этим «нелюдям» поддерживать постоянную температуру тела.
Но зачем я поминаю неандертальцев? Этих ужасных питекантропов с повадками дикого зверя, с мозгами глупой курицы, несуразных громил без божества в душе и без чувств в сердце?
На самом деле, эти низкорослые люди (их рост едва больше полутора метров), что вереницей бредут по лесу мимо меня, совсем не похожи на кровожадных каннибалов, какими я представлял себе неандертальцев. А поразительно короткие голени, словно подрезанные усердным Прокрустом, делают их и вовсе не страшными, а смешными.
Но кто они? Молчаливые, словно лишенные дара речи, они движутся куда-то в сторону горы, которая – я не обманываюсь! – внятно проступила сквозь протершуюся декорацию леса. Там, над очертанием горы, вьется дымок от разожженного костра. Они словно приглашают меня последовать за собой.
В попытке понять тайну этих «первых встречных моих» я направился за ними, стараясь пореже попадаться им на глаза. Впрочем, если они и смотрели на меня, то не видели, если вслушивались в лесные шорохи, то моих шагов не слыхали.
Между тем, пустившись в путь последним, я без труда нагнал уже первого. Чувствовалось, что мои спутники быстро утомились. Но вот за деревьями, перед горной стеной, что-то засеребрилось, вытянулось в ленту.
Река!
Я уже предвкушал чисто прибранный домик на берегу, деревянный стол, лавки вокруг него, горшок пшенной каши, которую раздает моим богатырям (судя по бицепсам, хватка у них была железной)… раздает какая-нибудь Маша, Белоснежка, царевна не живая и не мертвая.
А,
