стороне. Но мы не хотим, чтобы это повторилось опять с какой-нибудь другой девушкой. С кем-нибудь еще, оказавшимся в таком положении. Это… это очень плохо. Даже если речь идет просто о «неудачной шутке». А если это была не…
Она не договаривает фразу до конца. Поскольку знает силу молчания. Молчание – хороший рычаг.
Фейт шмыгает носом и вытирает слезы.
– Хорошо, – наконец говорит она. – Хорошо.
Тони Асанти сидит в кафе на Литтл-Кларендон-стрит. Это сверхмодное заведение с выставленными на витрине булочками, красивыми пирожными и пирожками из дрожжевого теста. Народу много, и люди в очереди недовольно косятся на двух студентов, разложивших на столе свои компьютеры. Как и на Асанти, но тот, поглощенный своей работой, не замечает ничего вокруг: чашка кофе перед ним давно пуста, но он все сидит, уставившись в экран телефона, примерно раз в минуту перелистывая интернет-странички. Пусть социальные сети были поручены Бакстеру, но тот никогда не сделает то, чем сейчас занимается Асанти. И не попадет туда, куда попал Асанти.
Фейт проводит женщин на кухню в дальнем конце дома. Эв уже внутренне приготовилась к обилию бледно-лиловых тонов, однако здесь лишь безликие кремовые шкафы и столешницы, с виду гранитные, но на самом деле, скорее всего, пластиковые. Холодильник оброс записками с напоминаниями, закрепленными маленькими веселыми магнитами. Лохматая овечка, эмалированная кошка, три утенка, большое розовое сердечко, утверждающее: «Дочери сначала просто маленькие дети, но, вырастая, становятся подругами», и еще один, квадратный, желтый, с пучком нарциссов: «Просто будь собой. Это само по себе прекрасно».
Сомер чувствует, как к горлу подступает комок. Пусть с полицией Диана Эпплфорд ведет себя резко и агрессивно, когда речь заходит о ее детях, сердце у нее определенно там, где нужно. Она будет помогать своим дочерям, кем бы те ни оказались. И Эрика вдруг понимает, что ее муж, вероятно, оказался в конечном счете неспособен на то же самое, – и в этом, скорее всего, причина того, что его больше здесь нет.
– Чаю хочешь? – спрашивает Сомер, подходя к чайнику. – Кофе?
Фейт молча качает головой, однако Эверетт выражает согласие. Она поступила бы так же, если б уже выпила четыре чашки и была бы накачана кофеином; дело не в напитке, а в домашнем уюте, в успокаивающем воздействии обыденных мелочей. В шкафу есть только банка с растворимым, но маленькое помещение наполняется ароматом. На первый раз неплохо; Сомер недоумевает, почему на запах он неизменно лучше, чем на вкус.
Она придвигает к столу табурет и ставит перед Эв чашку. Женщины ждут, заговорит ли Фейт первой, – им хочется, чтобы она взяла инициативу в свои руки.
– Итак, – начинает Эверетт, растянув процесс добавления в кофе сахара и молока (обыкновенно она не добавляет ни то, ни другое) так долго, как это только в человеческих силах.
– Я поговорю с вами, – наконец говорит Фейт. – Но я не хочу, чтобы это вышло наружу. Я имею в виду широкую огласку. Того, кто я. Какая я.
Женщины переглядываются. Они понимают,
