аемый папочка, который всегда и во всём служил для меня примером, был образцом выдержки и умения владеть собой… Так вот, этот самый человек сидел сейчас в кресле за своим рабочим столом, приставив к виску дедовский револьвер.
Если точнее, это было трофейное оружие моего деда, отца моего отца, которое он, будучи тринадцатилетним партизаном, отобрал у захваченного им в плен немца. Дед очень гордился своим трофеем, в детстве я много раз слышала от него историю о пленении фрица.
Револьвер даже стал чем-то вроде фамильной реликвии, вынимаемой из обитой бархатом шкатулки только по большим семейным праздникам.
И вот сейчас он упирается в голову моего отца.
– Папа? – я боялась сделать какое-либо движение, чтобы не спровоцировать его на выстрел. – Папочка, пожалуйста, не надо.
Он смотрел на меня мутным взглядом человека, решившегося на самоубийство. И, кажется, не осознавал, что это я.
– Папа, это я, твоя Лисичка, – голос подрагивал, против воли из глаз выскальзывали слёзы, хотя я сдерживала себя из последних сил. Сейчас мне нужно забрать у него пистолет. Поплакать можно и потом.
Я медленно приближалась к нему.
– Папочка, давай поговорим. Всё спокойно обсудим.
Ещё несколько шагов, и я протянула к нему руку.
– Папулечка, отдай мне пистолет. Я уверена, что всё можно решить, не прибегая к крайностям.
Ещё два шага, и я у стола. Отец смотрел на меня широко раскрытыми глазами, зрачки были расширены и занимали большую часть радужки. Только бы он не нажал на спусковой крючок. Господи, пожалуйста!
– Папуля, я здесь, с тобой. Отдай это мне, – я обогнула стол и оказалась рядом с креслом отца. Почти коснулась рукой револьвера. – Можно я заберу это?
Я осторожно взяла пистолет в левую руку, а правой начала разгибать отцовские пальцы, сжимавшие рукоятку. Когда оружие оказалось у меня в руке, отец как-то осел в кресле, сжался, будто из него ушли все силы вместе с решимостью расстаться с жизнью.
Я положила револьвер в ящик стола, повернула торчавший в замочной скважине ключ, вынула его и сунула в карман своих брюк.
Затем села на колени к отцу, как делала когда-то давно, будучи маленькой девочкой. Только сейчас не я, а он прижимался к моей груди в поисках утешения. Его плечи вздрагивали от рыданий.
– Папочка, всё будет хорошо, – я обнимала его и гладила по волосам. – Расскажи мне, что случилось.
– Нет, Лисичка, – он отстранился, и мне пришлось встать, – хорошо уже не будет.
Отец подошёл к бару и налил в бокал коньяка. Он сильно нервничал, хрустальная пробка от графина упала и громко звякнула, ударившись о серебряный поднос.
Грея в руке бокал, отец отошёл к окну. Глядя на покрытую снегом лужайку, сделал несколько глотков и только после этого начал говорить.
– Вадим Борисов. Тебе что-нибудь говорит это имя?
Конечно, я его слышала, поэтому кивнула, не сразу осознав, что стоявший ко мне спиной отец этого не увидел.
– Теперь компания «Герер», над процветанием которой трудились несколько поколений нашей семьи, принадлежит ему…
Я поражённо молчала, а он тем временем продолжал.
– Пока никто не знает, но в понедельник об этом объявят, и тогда всё… У нас ничего не останется…
Он в два глотка допил содержимое бокала и, вернувшись к бару, налил ещё. Посмотрел на меня. В его взгляде сквозило отчаяние.
И я его очень хорошо понимала. Компания семьи Герер пережила две революции и две мировых войны. Её основали почти сто пятьдесят лет назад мои предки – французские эмигранты. Лишиться её для отца всё равно, что лишиться жизни, впрочем, именно это он и собирался сделать…
– Дедушка уже знает? – спросила я.
Отец покачал головой. И правильно, не нужно ему знать. Дед ещё не оправился от последнего инсульта.
– Сегодня пятница, – начала рассуждать я. – До понедельника ещё два дня – мы успеем что-нибудь придумать.
– Что мы можем успеть?! – отец усмехнулся и снова наполнил опустевший бокал. – Ты совсем не разбираешься в бизнесе, дочка… Это, на самом деле, конец…
Ну разумеется, я не разбираюсь в бизнесе. В нашей семье всегда властвовали мужчины – дед и отец. Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой. Я помню её очень смутно – нежный смех, ласковые прикосновения, шёлк её волос и чудесный голос, который пел мне колыбельные…
Глобальные решения в нашей семье принимал совет. Где два мужских голоса всегда превалировали над одним женским – моим. Вот такой тоталитарный патриархат и постановил, что негоже
