У меня только две ноги. У них восемь. Не вижу логики.
– Живём в банке рядом с лесом. Тыркаемся вдоль стеклянных стенок, возимся тут себе со своим разбавленным пивом и девчонками, потом с женой и детьми, потом в огородиках своих с рыбалками в придачу да и помираем из конца в конец в недоумениях с сожалениями. И закапывают нас тут же в банке. А рядом, за стеной – огромный лес, и в нём полно всего. И мухоморы пятнистые. И гусеницы бугристые. И букашки ползучие. И птички летучие. И мышки, и норушки. И таких же муравьёв, как мы, – полно и без счёту. И ещё много всякой всячины разумеющей.
– Ну, если бы так было, мы бы попытались с этой банкой что-нибудь сделать.
– Первое поколение, которое помнит лес, из которого я их насильно вытащил, – да. Оно обязательно попробует. Только ни силушек, ни соображалки им не хватит, чтоб банку мировую вселенскую сдвинуть вот так запросто, с ходу. Следующее поколение уже меньше станет дёргаться, ибо у первых не получилось. Это как с девочками, понимаешь? Сразу не дала, дык за вторым разом уже азарту убавляется, а на третью попытку и вовсе хотелки может не хватить. А четвёртое или пятое муравьиное поколение и вовсе бы уж решило, что такое существование в банке – это и есть нормально, и так оно и должно быть. И придумали бы себе такого бога, который эту банку сделал специально для них. И про тьму внешнюю что-нибудь наплели бы кошмарного, чтоб оголтелые даже и не пытались за стенки ломиться. Десятое поколение уже и про лес ничего не знало бы, и молились бы богу своему про свои бануличьи проблемки, и благодарили бы его, что он их уберёг от ужаса лесного стеклянными стенками.
– По-моему, ты перегибаешь. Кстати, насчёт третьей попытки…
Приятель сочувственно на меня посмотрел, вздохнул и, сбавив громкость, сказал:
– Ладно, пойдём. Сам потом поймёшь, если в столовке раньше не отравишься.
И он пошёл восвояси, оставив банку на обочине. Я поднялся с корточек и направился за ним добыть чего-нибудь вкусного в столовке. Проблемы бытия – это, конечно, важно и существенно, но таки питание никто не отменял, верно?
Этой же ночью его слова странным образом всплыли в моей голове и не давали мне уснуть. Я лежал и размышлял над ними, пытаясь своим тринадцатилетним разумом осознать их в масштабах человечества. И порой под стрекотание кузнечиков мне казалось, что я понимаю их смысл, и тогда мне становилось очень страшно и тоскливо. И за кузнечиков становилось очень жалостливо. Всё-таки там, за окном, очень темно. И полно опасностей. Ё-моё! Ой ё-моё! Как же мы все одиноки в космосе! И предстал мне тут же Гагарин в жути одиночной, парящий над бездною непроглядной, без надежды на внезапную встречу с любовью большой и светлой. Отчаяние нападало на меня со страшной силой, и я гнал от себя эти мысли. В конечном счёте я вспомнил, что мы так и оставили банку с муравьями стоять вкопанной на дороге, и решил спасти хотя бы их локальный мир, приняв на себя роль Спасителя. Едва дождавшись утра, я побежал к дороге. И
