духовном, жизни загробной довели ее до мистицизма и были главным предметом ее задушевных бесед. На этой-то почве она и сошлась с моей матерью.
Мать моя была тоже в искренно родственных отношениях и с женой брата Александра Сергеевича Натальей Николаевной; сохранила она отношения эти и после вторичного брака тетки с П.П. Ланским.
Да и мудрено было не любить и не уважать Наталью Николаевну, которая, будучи примерной супругой и матерью, посвятила себя домашнему очагу и перенесла так много горя от подлого злословия людей низких, погубивших Александра Сергеевича.
Хотя покойная тетка была тоже религиозной, но, не увлекаясь отвлеченными вопросами, смотрела на вещи с точки зрения более практической. Приходившие к Александру Сергеевичу стихотворцы иногда ей чересчур надоедали своей музой, и однажды на вопрос Баратынского, не помешает ли он ей, если прочтет в ее присутствии Александру Сергеевичу новые стихотворения, отвечала (как рассказывала мне моя мать):
– Lisez, je Vous en prie; je n’ecoute pas.[23]
У брата своего, как сказано выше, моя мать встретила и Николая Васильевича Гоголя. Творец «Мертвых душ» произвел на нее впечатление оригинала. Играя большею частию в молчанку, а lа Мицкевич, Гоголь редко читал свои произведения, но когда читал их, то неподражаемо; в особенности мастерски передразнивал хохлов, каковым, впрочем, был сам, и жидов. Александр Сергеевич, как известно, очень благоволил к нему.
Хотя моя мать и говорила, что «от гоголевской Каллиопы[24] припахивает дегтем и чувствуется «малороссийское сало», но отдавала полную справедливость его таланту, восхищаясь в особенности «Вечерами на хуторе», которые и любила читать вслух, с свойственным ей искусством. Помню живо, как впоследствии в Варшаве – мне было 10 лет – мать, желая развеселить меня, – а был я нездоров, – прочла мне в журнале «Новоселье» повесть «о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
Тут расхохотался я до спазмов, и смех едва ли не содействовал быстрому восстановлению моего здоровья.
Отдавая справедливость Н.В. Гоголю, мать была большой почитательницей Василия Андреевича Жуковского. Лира его, по ее мнению, образец изящного; в особенности высоко стояли в ее глазах его «Аббадона» и «Ундина». Познакомила меня она, когда мне и девяти лет не было, с «Громобоем», «Нарвиком», «Смальгольмским бароном», «Красным карбункулом», «Похищенной нечистым колдуньей-старушкой» и тому подобными ужасными балладами Василия Андреевича. В особенности любила она рассказывать их во время прогулок, что и отразилось на моих нервах: засыпал я среди «страхов ночных», пряча голову под одеяло; но при этом полюбил я фантазии: не раз, во время бури и грома, убегал я в рощу, прилегающую к купленной моими родителями даче в колонии Пельцовизна, расположенной в гористой живописной местности в 3 верстах от Варшавы, и убегал, лишь бы помечтать об описанных Жуковским привидениях и, – как ни покажется странным, – наслаждаться мучительным чувством собственного детского страха пред сверхъестественным
Читайте, прошу вас; я не слушаю (
Муза красноречия.
