ли мы с тобой – не скажу. Но времечко стукнет.
Воронихин, не говоря о причине приглашения, звал Митю для того, чтобы показать ему законченный им портрет Маши. Он близко принимал к сердцу ее печальную историю и то, как тяжко и бесповоротно осудил ее Митя. Он решил с ним об этом поговорить.
Когда Митя вечером вошел в просторный кабинет Воронихина, он с отеческой лаской усадил его рядом с собой на широкий диван и умело заставил рассказать не только про зрелище «невольничьих рынков», но и про всю ту бурю негодующих чувств и гневных мыслей об ужасе крепостничества, которые оно вызвало.
– Вот теперь по всей справедливости и суди бедную Машу, – сказал Воронихин, беря Митю за руку, – посмотри-ка ее портрет.
Воронихин подошел к мольберту и поставил на него большой подрамок, который стоял перевернутым к стене.
Митя опешил: если б можно, он убежал бы, не взглянув на портрет, но Воронихин подвел его ближе, спросил:
– Ну, как ты находишь, похож?
Воронихин поднял зажженный канделябр, и боковой свет мягко упал на вдохновленное большим талантом и вместе с тем бесконечно печальное лицо Маши.
Нервное напряжение всего этого дня было велико, и сейчас Митя не выдержал: он повалился на диван и зарыдал.
Воронихин бережно, как все понимающий старший брат, обнял Митю и, крепко сжимая его руку, сказал:
– Если по-прежнему любишь Машу, все будет хорошо. И горе ваше пройдет, едва она получит свободу.
Митя мигом пришел в себя и спросил с изумлением:
– Но разве не куплена ее свобода ценой нашего счастья? Разве не совершилось непоправимое? Ведь Маша – фаворитка Игреева.
– Нет, – сказал Воронихин, – и, я надеюсь, ею не будет. Князь Игреев, всем пресыщенный, в этом своем новом сердечном капризе желает, чтобы угодить государю, предстать рыцарем. Всем, кроме того, вскружило голову известие, что Шереметев женится на бывшей своей крепостной. И сейчас, согласно модному капризу нашей знати, князь объявил Маше, что будет ждать от нее любви свободной, по склонности сердца.
– А вольная?
– Вольная действительно имеется, но не у Маши в руках. Игреев взял меня и мать Карла Росси в свидетели, что им совершена формальная отпускная, и он нам ее издали с дьявольской улыбочкой показал. Но при этом прибавил, что испытанию его сердца положен целый год: если Маша в течение этого времени не «снизойдет» к его нежности, то ее вольную он разрывает, а она из балерин может быть разжалована хоть в скотницы. Но дела, кажется, могут повернуться к лучшему. Пока ты, Митя, в тоске всех нас избегал и никому не верил, мы оказались неплохими кузнецами твоего счастья, – любезно улыбнулся Воронихин.
Митя страшно побледнел:
– Этот сиятельный негодяй при вас выговорил свои чудовищные условия, и вы его не убили? Не дали ему пощечины? Ну, так это сделаю я. Я убью его как собаку…
