аварцу? Черт с ним, с аварцем. Главное: вытерпеть, выжить, сжаться в комок, прикусить зубами чувства, впасть в спячку, как барсук, и перезимовать. Два года это не вся жизнь, это только – два года. Забыть о них, вычеркнуть, оставить дурным сном.
Вот проснемся – разберемся.
Все будет в порядке, все будет хорошо. Толстик вот, кажется, вообще ни о чем не думает. Нормальный человек за полгода превратился в грязное животное. Карманы вечно набиты хлебом, и он прячется по углам и там жует его. Посмотреть бы на него потом, на гражданке. Таким и останется или опять станет интеллигентом?
В сушилку зашел Иванов и не закрыл за собой дверь. Потянуло прохладой от двери и зубной пастой от Иванова. Сегодня дежурным по роте ноябрьский ефрейтор, всего на полгода старше призывом. Калининградцы в такие дни вставать на снег не торопятся. Это не обидно. Пока они, лежа в постели, отбиваются от ефрейтора, можно лишних двадцать минут посидеть в сушилке.
Иванов тихо ругался. Ясюченя хотел сказать ему, чтобы он закрыл за собой дверь, но не сказал – все равно не закроет.
– Я сегодня к вам на динамную сталь, – сказал Ясюченя.
– Зачем?
Иванов повернулся. У него была свежеразбита нижняя губа.
«Вчера еще этого не было», – подумал Ясюченя и пожал плечами:
– На известковом уже нечего делать.
Иванов кивнул и аккуратно намотал сначала фланелевую потом войлочную портянку. Притопнул валенком.
– Толстик! – сурово сказал он. – Иди, подмывайся. Сегодня я тебя ебать буду.
Толстик сделал вид, что не слышит, но видно было, как опасливо он покосился.
Иванов притопнул другим валенком и стал затягивать пояс у ватников.
– Ты что, сука, оглох? Или борзеть начинаешь? – рявкнул он, и Толстик машинально втянул голову в воротник засаленного кителя, пряча ее от удара, хотя Иванов и не собирался его бить. У него не было пряжки на одной лямке ватников, и он был занят стягиванием в узел коротких концов.
Толстик стал одеваться быстрее. Иванов никогда его не трогал, а раньше, до того, как ноябрьские поставили Толстика раком на второй смене, не давал трогать его и никому из своего призыва.
Толстик, застегивая ремень на огромном рваном бушлате, подошел к Ясючене.
– Виталик, дай закурить, – попросил он, глядя в сторону, в черное зарешеченное окно.
Ясюченя не ответил, и Толстик стал торопливо пятиться к выходу.
– На, – сказал Иванов, и бросил ему сигарету.
Толстик не поймал ее, уронил, но быстро подобрал с пола и вышел.
– Что же ты своих земляков не уважаешь? – спросил Иванов. – Как на гражданке, так, небось, вместе свою бульбу лопали.
– Я в рот ебал таких земляков, – сказал Ясюченя.
Иванов посмотрел на него, слегка скривив свои разбитые губы.
– А пошэму Кусьмин нэ хошэт встават? – послышалось из коридора.
– У
