уже…Падаю
Въ эту же —
– Бездну
Безвременья.
Изъ зыбей зыблемой лазури, Когда отвѣяна лазурь, — Сверкай въ незыблемыя хмури, О, мѣсяцъ, одуванчикъ бурь! Тамъ – обезславленные боги Исчезли въ явленную ширь: Туда серебряные роги, Туда, о мѣсяцъ, протопырь! Взирай оттуда, мертвый взоричъ, Взирай, повѣшенный, и стынь, — О, злая, бѣшеная горечь, О, оскорбленная ледынь! О, тѣнь моя: о тихій братецъ, У ногъ ты – вотъ, какъ черный котъ: Обманешь взрывами невнятицъ; Возстанешь взрывами пустотъ.
Брилліантовые узоры созвѣздій неподвижны въ
черномъ, міровомъ бреду, гдѣ всё несется и гдѣ нѣтъ ничего, что есть.
Земля кружится вокругъ Солнца, мчащагося къ созвѣздію Геркулеса!
А куда мчится созвѣздіе Геркулеса?
– Сумасшедшая пляска бездоннаго міра.
Нашъ міръ – Творца ошибка, плохой пріютъ на часъ…
Прологъ
Громъ необорный – въ рань сѣдую временъ – сотрясалъ небесную твердь, не щадя живота своего, вперяя себя въ твердь земную и яряся безъ мѣры; сыпались звѣзды и капли, предѣловъ не вѣдая; треволненія множились; яркожалая молнія била нещадно. И Солнце, затмившись, меркло днями, и рушились скалы, глыбы свои роняя во прахъ; море, волнуясь, яростною пѣною волнъ накатывало себя на брега, словно тщась размолоть, поглотить дрожащую твердь, яростью кипя, злобою судьбы бросало себя на брега, и сушь погребалась волнами; всё колеблемо было Судьбою. Окоемъ, словно Вѣчности святой необъятность, изошелъ мракомъ священнымъ. Твердь небесная сотрясалася во страхѣ, Критъ трепеталъ, и дрожала Матерь-Земля въ родовыхъ своихъ мукахъ; древа ярилися и порою сгорали до тла; лепестки пламени были зримы…
И надъ просторомъ Земли послышался плачъ – сквозь шумы и громы – на древѣ: отъ отца и отъ брата сокрытый младенецъ, Криторожденный, возступалъ: въ жизнь; и ею низвергся: въ нее. И слышенъ былъ подъ блеянье козы въ лугахъ разнотравныхъ, овѣваемыхъ вѣтромъ знойнымъ, сухимъ, предвѣщавшимъ еще большія, вящія бури, грозы и бѣды, – гласъ. И гласъ непокорный, несытый, дерзновенный, алчущій власти, начальствовать алчущій, – буйствовалъ, мятежась, будучи скованъ шумомъ окрестнымъ, но вторьемъ раздавался окрестъ: вопреки гневамъ природы. Безсилела злоба стихіи, умолкала, и – ея, не дитяти – гласъ умолкалъ, спокоясь, нѣмѣя: словно подавала надежду, милость рождая, потухая, – природа, и изсѣченье ея затухало; и покой снисходилъ долгожданный. Зыблема рокомъ, отдыхала природа, ободряясь покоемъ, залѣчивая прободенные свои покровы: несмѣтныя жертвы дарила – счастливо схороненному младенцу-отцу…
Се – слышно припаденье устъ младенца, мокровласаго, беззащитнѣйшаго къ щедродарному вымени, жадное въ страсти своей. И Солнце, дотолѣ тьмою словно за руку держимое, зыблемое, – впервые – ярчело. И зиждилось пресуществленіе младенца, отъ отца матерью прячемаго, – въ Громовержца-отца.
Рождался
