ченных; г) молочных поросят; д) сирен; е) сказочных; ж) бродячих собак; з) включенных в настоящую классификацию; и) буйствующих, как в безумии; к) неисчислимых; л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти; м) и прочих; н) только что разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами». Предел нашего мышления – то есть совершенная невозможность мыслить таким образом – вот что сразу же открывается нашему взору, восхищенному этой таксономией; вот какое экзотическое очарование иного способа мыслить предстает перед нами под покровом аполога.
С момента распада СССР прошло больше двадцати лет. Появилась дистанция, позволяющая оценить произошедшие изменения. В то же время есть ощущение, что это «прошлое» каким-то образом все еще продолжается, тянется, влияет на нас и нашу жизнь. Не отпускает. Сегодняшнее общество, на первый взгляд, имеет мало общего с обществом начала 1990-х. Однако даже формально мы – всего лишь его продолжение.
1990-е принято ругать – «развал страны», утраченные ценности, политические и экономические реформы. Однако я испытываю к этому периоду сильную эмоциональную привязанность. То, что происходило в стране, напрямую коснулось меня и моих близких. То, что происходило с Москвой, случилось с моим домом и с моим районом. Нельзя сказать, что это были мои лучшие годы – было не просто. Но мы выросли вместе.
Моя личная связь с 1990-ми как частью прошлого плохо сочетается с общим мнением о московской архитектуре этого периода. Ее чаще всего откровенно ругают, особенно после ухода мэра Лужкова. Эксперты в области сохранения наследия и архитектурные критики едины: «посредственный дизайн», «физическая оболочка, неспособная прожить больше 50 лет», «отсутствие субъектов сохранения». Иными словами, наследие этого времени, если здесь вообще уместно использовать слово «наследие», обречено на исчезновение. Более того, «показательные» сносы построек лужковской эры должны послужить хорошим уроком для архитекторов – это не должно повториться.
Доказать, что постсоветская архитектура не имеет художественной ценности, вроде бы совсем нетрудно. Она действительно не блещет оригинальностью, не решает социальных проблем и к тому же часто использует недолговечные материалы низкого качества. Но, быть может, эта архитектура требует иных категорий и систем оценки, чем те, с помощью которых мы судим о традиционном архитектурном наследии, и привычные инструменты критика просто не позволяют нам разглядеть в ней нечто более ценное, нежели эстетические качества? Быть может, плодотворнее рассматривать эту архитектуру как уникальное свидетельство яркого, противоречивого и неповторимого момента нашей истории – эпохи крушения крупнейшего социалистического государства и зарождения нового общества?
Идеологическая пустота, возникшая после развала СССР на месте прежних социалистических «ценностей» – «труда, справедливости, равенства», стала быстро заполняться новыми – «доходом, собственностью, демократией». Одновременно появилась необходимость построить почти с нуля материальный мир, столь презираемый советской идеологией. Общество принялось превозносить комфорт.
Произошел, говоря словами экономиста Александра Аузаиа, «невиданный в истории скачок от экономики дефицита к обществу потребления».
Транзитный период – переход от одного типа общества к другому – очень сложно зафиксировать: динамика и трансформация – его суть, и ни один конкретный момент его, ни одно свойство не являются окончательными. Возможно, однако, это удастся сделать именно с помощью архитектуры – ведь она способна материализовать динамику и, подобно покадровой съемке, фиксирует каждый этап изменений. При этом многие явления (я даже не рискну назвать их «объектами»), возникшие в этот период, в процессе своего развития меняются до неузнаваемости. Кроме того, в транзитный период традиции уступают место моде – как только меняется парадигма, породившая ту или иную архитектуру, последняя мгновенно теряет всякую ценность в глазах окружающих. Моя задача – увидеть наследие последних двух десятилетий как бы из будущего, найти то, что будет ценным через много лет, и описать то, что неминуемо исчезнет.
Двадцатилетие и мэр
За небольшой период, всего двадцать лет, в Москве зарождаются и успевают сменить друг друга две разные культуры. Но одно явление остается неизменным – мэр Лужков.
Юрий Лужков сменил Гавриила Попова на посту мэра в 1992 году. После «смутного времени» надо было наводить порядок и строить новую жизнь. Образ градоначальника менялся вместе со страной и Москвой в течение всего периода правления Лужкова. Председатель Мосгорисполкома в советские времена, член КПСС до ее последнего дня, вице-мэр Москвы, мэр-хозяйственник, политик, бизнесмен, изгнанник. Начав с «уборки» города, он переключился на крупномасштабные проекты по возрождению «былой Москвы», какой он ее видел, а затем замахнулся на Россию, но, потерпев неудачу в большой политике, так и остался в пределах своего города, где развернулся как настоящий хозяин. Лужков, можно сказать, любил культуру. Среди его увлечений – театр,
