перепачканная и напуганная и не знала, куда идти. Но потом в дверях одной из хижин показалась девушка и знаком велела войти. Ее звали Ифис. В то утро она выходила меня, даже наполнила ванну, чтобы вымыть соль из моих волос. Когда я скинула накидку и уже собиралась влезть в ванну, что-то стукнулось об пол, и я поняла, что принесла ту самую гальку с пляжа. Из ранки в стопе еще текла кровь. Камешек лежал у меня в ладони, и я поминутно разглядывала его, как другие в минуты потрясений, бывает, все свое внимание направляют на какую-нибудь безделицу. Он был зеленого цвета, ядовито-зеленого, как море в шторм, но с белой прожилкой. Ничего примечательного, обыкновенный камешек – разве что острый. Невероятно острый. Я поднесла его к лицу и потянула носом – морская вода и песок. Облизнула – шершавый и солоноватый. Затем коснулась пальцем острой грани: неудивительно, что порез оказался таким глубоким. Почти не прилагая усилий, я провела им по запястью – осталась тонкая царапина, и на ней красными точками выступала кровь. Было какое-то странное удовлетворение в этом истязании собственной окоченелой плоти, и мне стало любопытно, как далеко это может зайти. Я попыталась порезать себя еще раз, но что-то остановило меня. Я не знала, почему море послало мне этот дар, но была уверена, что у него иное предназначение. Если бы мне захотелось ранить себя, в лагере кругом были клинки. Поэтому я снова положила камешек на ладонь и просто смотрела на него, ни о чем не думая. На берегу столько камней, миллионы, и все отшлифованы, скруглены неустанным движением волн – но только не этот. Он остался острым.
Этот камешек стал для меня чем-то особенным. Я и сейчас держу его в руке.
Ифис принесла чистую сухую одежду, и я стала одеваться. Вернее сказать, Ифис одевала меня, а я просто стояла как деревянная. Когда и с этим было покончено, я спрятала камешек под пояс, и он вреза´лся в кожу при малейшем движении. Это причиняло неудобство, но в то же время успокаивало, напоминало о море и побережье – и той девочке, какой я была когда-то и какой уже не стану.
5
Что мне лучше всего запомнилось – если отбросить тот ужас первых дней, – так это невероятный контраст богатства и убожества. Ахилл ел с золотых блюд, вечерами клал ноги на скамейку со вставками из слоновой кости и спал на простынях, затканных золотыми и серебряными нитями. Каждое утро, расчесывая и заплетая волосы – даже девушка перед собственной свадьбой не наряжалась с таким тщанием, как Ахилл перед битвой, – он смотрелся в бронзовое зеркало, которое вполне могло бы составить царский выкуп. Насколько я знаю, оно и досталось ему от царя. И вместе с тем, когда приходила нужда, Ахилл брал лоскут грубой материи из кучи в углу и отправлялся в отхожее место, где стояла тошнотворная вонь и тучами кружили мухи. И по пути он миновал кучи отбросов, которые следовало регулярно сжигать, но никто этого не делал, и в конечном счете они стали настоящей житницей для крыс.
Это второе, что я хорошо помню: крысы. Они были повсюду. Бывало, если случалось идти по тропе
