о-моему, от самого устья Везера мы не видели столь спокойной воды.
Племянник Генрих согласно кивнул. Юноша впервые вышел в море, лишь на шестой день плавания стал помаленьку привыкать к качке, и нынешнее состояние водной поверхности его более чем устраивало.
– То-то и оно, – вздохнул шкипер. – К вечеру ветер крепчал, и волна должна быть сейчас неплохая. А тут… Вода словно маслом полита. И туман… Никак не может появиться в такую погоду туман, уж поверьте, герр Питер, моему опыту.
С погодой и в самом деле творилось нечто странное. Ветер, свистевший в снастях и надувавший паруса «Святой Бригитты», – на палубе едва ощущался. И, похоже, ни дуновения не доходило до поверхности воды, затянутой густой, но невысокой – локтя три-четыре – туманной пеленой.
– Не думаю, что есть серьезные основания для беспокойства, – сказал Штауфманн. – «Бригитта» – судно доброй постройки, и за пять лет доказала, что способна выйти невредимой из любого шторма. Впрочем, конечно же, отдайте приказ своим людям принять все меры на случай неожиданного шквала. На море осторожность излишней не бывает.
Шкипер медлил. Казалось, ему хочется добавить что-то еще, но старик не решается.
– Дело не только в шквале, – сказал он наконец. – Дело в том… В общем, сейчас мы идем очень нехорошими местами. Именно здесь был в свое время схвачен Клаус фон Алкум.
– Потрошитель Чаш? – переспросил племянник. В голосе его явственно прозвучало восхищение.
– Он самый, – мрачно кивнул шкипер.
Питер Штауфманн нахмурился – не от слов шкипера, но от реакции на них Генриха. Так вот и бывает в жизни… Прошло без малого двадцать лет после казни злодея, не щадившего ни старого, ни малого, не брезговавшего даже грабить храмы и святые места – чем и заслужившего своё прозвище. И творимые Клаусом мерзости потихоньку забываются – люди вспоминают лишь о том, как пират дерзкими рейдами доставлял продовольствие в осажденный голодающий Копенгаген, да как швырял направо и налево золото в пьяных своих кутежах… А потом найдется дурак-сочинитель, сделает Потрошителя Чаш героем своей душещипательной поэмы или баллады – и готов образ благороднейшего заступника обездоленных. Таким и останется в народной памяти. А про людей, живших в те же времена и зарабатывавших на хлеб честным трудом, – никто и не вспомнит…
И голос почтенного гамбургского арматора поневоле прозвучал несколько неприязненно, когда он ответил на реплику шкипера:
– Стоит ли бояться мертвых пиратов, герр Майзерн? А от живых Немецкое море, да и Балтийское, слава Господу, очистили. Клаус был последним из промышлявших регулярным разбоем. Прошли времена, когда кишевшие в здешних водах витальеры смогли даже выбить Орден с Готланда и основать свою «республику»…
– Так оно так, – гнул свое шкипер, – но поговаривают…
Он сделал паузу и неожиданно сменил тему:
– Вы знаете подробности казни фон Алкума?
Питер Штауфманн утвердительно кивнул. Еще бы не знать…
Тут в разговор, к неудовольствию дяди, вступил Генрих.
– Расскажите, сделайте любезность, герр Майзерн!
Вот-вот… Романтики сопляку захотелось. Ишь, глаза как загорелись…
– Гамбургский магистрат приговорил Клауса к усекновению головы, – начал рассказ шкипер. – Лишь его – остальные захваченные пираты должны были закончить жизнь на виселице, как люди низкого происхождения. Как сейчас помню: солнечный, погожий денек, длинный помост на площади перед собором, каждому казнимому – своя виселица. А по центру – плаха для Клауса. Казнить атамана должны были последним, на закуску. Но странное у него оказалось предсмертное желание… Не попросил, как обычно бывает, кружку вина покрепче, нет… Предложил магистрату сделку: казнить его первым, и если он – уже с отрубленной головой – пройдет вдоль помоста, сотоварищей его, значит, отпустить.
Штауфманн вновь неприязненно поморщился. Вот и еще один штрих к портрету благородного разбойника, жизнь кладущего задруги своя… Меж тем доподлинно известно: Клаус фон Алкум хищничал на морях почти треть века, самых молодых и красивых пленниц без затей превращал в своих наложниц – и к концу карьеры чуть не половина экипажа состояла из его собственных отродий…
– Магистрат согласился? – быстро спросил Генрих.
– Согласился… Не знаю уж, может Клаус подкупил их обещанием выдать какой-то из своих кладов – много слухов про те клады ходило. Или решили народ лишним зрелищем порадовать… Но глашатай объявил во всеуслышание: мимо скольких виселиц атаман без головы прошагает, столько, значит, осужденных и помилуют. Ох, что тут началось… Народ спорит, ставки делает. Я и сам, помню, три талера поставил – на то, что даже с колен не поднимется. Видел, конечно, как курицы обезглавленные по двору мечутся, но чтоб человек… Не бывает. Но он встал!
