Но что говорить, более всего досталось, конечно, вам. Вы воспитывались с братом без отца, вечно занятой матерью, которой не хватало любви на всех, это наложило серьезнейший отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Вам всегда было одиноко и никчемно в этом мире. И вы это выражали тем единственным способом, о котором помнили через пропасть прошлого. Про первый случай я вам уже рассказывал – и предотвратил ту попытку, кстати, тоже я. Вы меня тогда не узнали, хотя, по всем моим расчетам, обязаны были узнать, нет, не говорите, что ребенок ничего не помнит, еще как помнит связь с прошлой жизнью, особенно столь глупо оборвавшейся и столь безалаберно начавшейся. И очень хорошо в ней разбирается, подчас лучше, чем в нынешней. И многое мог бы рассказать, если бы его смогли заставить вспомнить… ну, как я вас заставил, скажем. Но вы оказались несчастным исключением, видно, та незаслуженная боль и еще более незаслуженное пробуждение повредили вашу связь с прошлым. Вы не помнили ничего, не узнали, как я не старался, меня, хотя со времени нашей встречи я умышленно ничего не менял в своем виде.
Я перебил его каким-то бессвязным восклицанием, враз вспомнив доктора, приходившего тогда по вызову, но молодой человек оказался проворнее:
– Ну, вот и восстановился еще один, основополагающий эпизод.
– Добролюбов, я не совсем понимаю вас…
– А теперь вы и говорите, как прежде. Не сомневаюсь, вы вспомнили наши встречи, беседы, споры того славного времени: то взволнованная, то неспешная болтовня, сопровождаемая шампанским и сигарами, коими я с удовольствием вас угощал…. Славное времечко, ей же ей, славное. А вы меня не признали. Если бы это случилось, уверяю вас, капитан, тотчас бы исполнил свой долг до конца.
Я переступил с ноги на ногу, разом почувствовав, как сквозит от входной двери. Почему-то вспомнилось, как я свернул ни с того, ни с чего в переулок и решил пройти через район этих трущоб – зачем? – спрашивал я тогда себя.
– Узнай вы меня тогда – хотя бы я прочитал бы это в глазах шестилетнего ребенка, немедленно дал бы яд.
Он резко замолчал и повернулся всем телом ко мне, встав с подоконника. Я вздрогнул, в замешательстве отступая на шаг, и уперся в стену. Страх сковал меня, множась на глазах: к страху, что я внезапно испытал к Добролюбову, тому рациональному страху узнавания добавился прежний страх, прошедший сквозь век, с июня двенадцатого года. Только сейчас этот страх настиг меня.
– Отчего вы так взволнованы, я не пойму. Я обещал помочь вам в двенадцатом, помочь именно свести счеты с жизнью, вы же на нынешнем опыте своем, капитан, знаете, как это нелегко, какое мужество и самообладание требуется от решившегося на этот шаг человека. За этим я явился и сегодня. Вам не мила эта жизнь, капитан, не разубеждайте ни себя, ни меня, я и без того прекрасно знаю, что вы мне сейчас скажете, какие избитые штампы приведете в оправдание прожитых долгих лет. Ни к чему. Да и поздно
