зиму в тепле, где найти сегодняшний ужин и сколько до следующего города.
Так или иначе, все оказалось не столь страшно. К голоду Рен привык с рождения, отдыхать мог, когда пожелает, и больше никто не бил его – странным образом все наладилось с тех пор, как он стал сам себя называть сиротой. Пока ещё стояли теплые деньки и большую часть времени он проводил в пути или за рыбалкой. Рен и раньше нередко удил рыбу, но почему-то лишь теперь испытывал от наблюдения за неспокойным поплавком и тонких кругов, расходящихся от него, искреннее удовольствие.
С большим опозданием к нему пришло чувство свободы, прежде ему казалось, что если он обернется, то увидит темный силуэт отца, и одна эта мысль гнала его все дальше и дальше от родного дома.
В городах Рен примечал несколько заброшенных домов, где мог ночевать, добывал еды и какой-нибудь одежды на смену дырявым ботинкам и штанам, перелатанным столько раз, что неизвестно, остались ли они прежними или могли теперь считаться другими.
Те пару монет, которые в дорогу дал ему лесник он берег слишком сильно, чтобы тратить, а потому готов был на что угодно, только бы сохранить их.
Башмаки раздобыть оказалось куда сложнее. Никто не выставлял их на улицу и не оставлял двери открытыми. Здесь Рен обнаружил первое важное отличие от деревни. Он прежде думал, что город кончается там, где высятся ворота, на деле же он обрывался на каждом пороге. Рен искренне не понимал, как это, задергивать шторы и поворачивать в скважинах ключи, чтобы уберечь уют, быть дальше от остальных, жить в своей маленьком мире, где нет ни соседей, ни прохожих, ни кого-нибудь помимо тебя самого и ближайшей родни.
Стояла середина лета – хорошее время для бродяг. Можно кормиться тем, что найдёшь и не бояться замерзнуть насмерть во сне. Рен всегда замечал палисадники с яблонями, на которых появились уже маленькие зелёные плоды, и кустиками ещё кислой жимолости, и думал, что не так страшно его будущее.
Все хорошо.
Рен натаскал сена, каких-то тряпок, сдернутых с бельевых веревок, и прочей мелочи на чердак крошечного домишки на окраине и иногда тратил драгоценные время сна на созерцание бесконечности, краешек которой виделся сквозь пробитую крышу. Городское небо ложилось тяжелым брюхом совсем низко, без страха распороть черный бархат одним из бесконечного множества шпилей. Темное и бездвижное, оно будто не дышало, даже луна, ущербная и тусклая, совсем потерялась в душном мороке.
Звёзд больше нет, они проиграли фонарному свету цвета яичного желтка и теперь, с кротостью побежденных для Рена годны лишь на то, чтобы являть собой символ его сиротства, огромного и страшного одиночества и бесприютных скитаний.
Усталые глаза едва различали, где кончаются старые сломанные доски и начинается июльская ночь, и Рен с досадой думал, что все осталось прежним, что он по-прежнему жалок и слаб и ждёт чуда или руки помощи, и тогда, чтобы уберечь гордость от
