ными ладонями поверхности деревянного барьера.
Небольшие морщинки вокруг лучистых, очень голубых глаз, короткая стрижка с проседью, сильная шея.
Глухо и медленно свидетель снова начал говорить, всё так же, с такой же уверенностью, как и в самом начале судебного заседания, разделяя чёткие слова.
– И тогда, ваша честь, мы решили ждать…
Прямое лезвие пело шершавую песню.
Небольшой блестящий нож с готовностью и тонко, не первый час, сверкал в вечернем свете домашнего абажура, а его руки всё ещё никак не могли отпустить тёплое наточенное жало, продолжая раз за разом, прикасаться металлом к бархатно хрустящему наждачному камню.
Мысли тоже давно стали острыми, как сталь…
«Не должно быть никакой клоунады, ни записок, ни истерики.
Ведь это нужно только мне, так?
Никаких следов, ни глупых отпечатков, ни последующих угрызений совести, раскаяния и трагических признаний. Зачем? Ведь вокруг совсем нет людей, мнение которых по этому поводу интересовало бы меня настолько, чтобы можно заранее признаваться в содеянном.
Он заслужил эту смерть! И он её получит.
Многим без него станет гораздо лучше; хорошие, достойные люди смогут тогда легче дышать, свободно делать добрые и нужные дела. И я… Ведь и я тоже смогу продолжать жить, только убрав из моей жизни этот кошмар. А кричать, убив, что это сделано мной, совершенно не нужно! Зачем в этой ситуации ещё и второстепенные жертвы?! Почему же мне нужно карать ещё и себя?! Зачем с благородным лицом признаваться и каяться, сентиментально рассчитывая на какое-то крохотное казённое снисхождение и на глупые перекрёстки неумелых законов…
Поэтому всё должно быть правильно и логично.
Интересно, а о чём всё-таки думают умные люди, выбирая из множества ножей один, в особенности, если они решают делать кому-то такой ужасный подарок?..».
Мысли, различные с текущими делами, бывают опасны.
Немного забытое лезвие легко, как что-то доброе, скользнуло по пальцам – мгновенно проступила полоска крови.
«…Он должен сдохнуть! Я хочу видеть, как он будет валяться под моими ногами, непременно визжа о прощении, умоляя; запоротый ножом, как тупой и вонючий поросёнок! Хочу видеть его кровь! Я сделаю это!
Со всеми женщинами он обращается, как с животными. Как он только мог! Как мог… Я больше не хочу каждую секунду вспоминать об этом! Пусть перед глазами у меня всю оставшуюся жизнь будет что-нибудь в сто раз страшнее, но только не то, что уже случилось и что поправить никак нельзя!».
Так было заведено с самого начала – в этом просторном кабинете никто и никогда не курил. Даже в самые напряжённые моменты скандальных рабочих совещаний или долгими вечерами при обсуждении срочных заказов, всегда находился тот, кто первым не выдерживал такой пытки и, комкая в кулаке сигаретную пачку с зажигалкой, выскакивал в коридор.
В других помещениях и кабинетах сотрудники привыкли пользоваться разрешёнными пепельницами. Но здесь – нет.
Естественно, так было и в этот раз.
Тепло и уютно.
Ковры.
Света ни много, и не мало. На каждом месте – ровно по необходимости.
Капитан Глеб Никитин с любопытством и настоящим вниманием оглядывался по сторонам, рассматривая новые плакаты и большие фотографии, развешанные по стенам. За несколько последних месяцев изменились многие картинки и красивые нарисованные лица. Живые люди, их смех, голоса и слова оставались прежними.
– Основной шрифт абсолютно не в тему! Почему здесь совершенно нет агрессии, текст весь какой-то бледный и жалкий! И это твой наглый призыв к действию?! Скажи честно – эти слова у тебя рассчитаны на дистрофиков? Это горячее предложение для богатых и здоровых людей или же ты делал недвусмысленное объявление для какого-нибудь зачуханного дома престарелых?!
– А мне нравится!
Нервный разговор, напряжение которого росло с каждой минутой, отвлёк капитана Глеба от неспешного осмотра разноцветья полиграфических шедевров.
В углу кабинета, у демонстрационного компьютера, спорили трое. Парень и девушка были очень юны, а голос молодого мужчины наполнял пространство в дальней части кабинета какой-то непонятной угрозой.
И отличался он от своих собеседников не только громкими фразами.
Вадим Лукин был начинающе лыс.
Обритость его крупной головы вроде бы и вполне соответствовала недавней моде, но он всё ещё оставался брюнетом, и такое обстоятельство лишь значительней демонстрировало его трагедию. Тёмные глаза Вадима,
