я.
– Мишеньку водила, с третьего этажа. Сима Васильевна приболела, а больше там некому.
– Помнится, тот тебе тоже в клинике подвернулся.
Это была правда, мать разговорилась с Хассом в очереди к врачу. Тогда он еще мог показаться нормальным, и показался, и угробил два года нашей жизни – ее и моей.
Песочный на слове тот напрягся, но лишнего спрашивать не стал.
– Не ершись, парень, – он подлил себе кипятка, – расскажи лучше, чем занимаешься.
– Ничем.
– Так не бывает. Все чем-то занимаются.
– Курьером служу, бумажки туда, бумажки сюда.
Мать слушала нас с интересом, даже вперед подалась. Вырез на ее платье стал совсем глубоким, но песочный в вырез не смотрел.
– Сколько же тебе лет, курьер?
– Шестнадцать, доктор.
– А школа как же?
– Да никак. Дурачок я, слабоумный, не гожусь ни на что. Только бумажки туда-сюда.
Песочный смутился, беспомощно глянул на мать. Та покачала головой, придвинула к себе сахарницу, но сахар сыпать не стала – ложка звякнула о край и снова легла на стол.
– Зачем ты так, мальчик? Нехорошо говоришь.
Я пожал плечами.
– Он у меня умный очень. – Мать опустила глаза, словно ей было неловко. – Позапрошлой весной аттестат получил, за одиннадцать классов. Все пятерки. Дпломов – целый ящик, за математику и по другим предметам тоже.
– Вот это да, – присвистнул песочный, – а чего курьер-то? Учился бы дальше, в люди вышел.
– В люди?! А я уже в людях. Только для тебя они пшик, отброс, нелюди…
– Остынь, парень. – Песочный поднялся, ему явно не хотелось скандала.
А мне хотелось – с криком, яростью, кулаками, бьющими по столу и в лицо. Конечно, допускать этого было нельзя, и я, вцепившись в тарелку, ждал, когда схлынет мутная волна. Песочный молчал, и мать молчала тоже. Только за стеной визжало скрипками радио – негромко, будто скрипки хотели спать.
– Везучий ты, доктор. – Я оттолкнул тарелку, и рыба подпрыгнула в ней как живая. – Все решил, со всеми договорился, и ничего у тебя не болит. А со мной другое! Мне перекантоваться надо. Понять, как там дальше. Считай, что я… в санатории, в Крыму. Считай и не трогай меня, ясно?
Он стоял и слушал – простой, растерянный и очень светлый, как в тот раз, когда хотел починить резаную руку. Железо в его глазах таяло, не сменяясь жалостью. Хороший был человек, но здесь, в моем доме, лишний, и потому я по-волчьи гнал его прочь.
– Это из-за Петра, – тихо сказала мать, – умер Петр-то, вот он все и бросил.
Шесть лет назад я сидел на подоконнике в нашем подъезде. Там всегда хорошо читалось – за хлипкими квартирными дверьми говорили, кашляли, гремели посудой. Мимо ходили люди, большие и малые, с собаками и без. Они скользили как тени, словно их вовсе нет. Наплывали и исчезали снова, а я оставался на своем насесте,
