яет ее душа: чистая и свободная, словно небесный ангел.
Железобетонные монстры и стеклянные мавзолеи небоскребов казались на ее фоне блеклыми нереальными тенями на девственном холсте чудесного сна. И реальностью в этом сне была лишь она. Женщина, одетая во все черное. Одинокая и прекрасная. Дивная волшебница, вдохнувшая в меня вдохновение и превратившая мой нереально скучный мир в царство разноцветных бабочек, выпорхнувших из ее бессмертной души…
«Там, где лежит мягкий покров
Из умирающих опавших лепестков
Один цветок трепещет,
Дрожа своим засохшим стебельком.
Ах, нет, ведь это бабочка
Порхает словно нежный лепесток»!
«Страх-это головокружение свободы».
«Nothing emboldens sin so much as mercy».
«У меня осталось только одно неудовлетворенное любопытство: смерть».
«Мне немного страшно, но я все-таки попробую. Я чувствую мой страх-это страх перед откровением, последствия, которого я еще не могу принять без сопротивления. Но я чувствую, я должен, я должен, раз эта истина»!
«Ад это место, где дурно пахнет и никто никого не любит».
Не так легко со Смертью объясниться.
Она глуха, не слышит, что к чему…
«Если вас отвергает мир, в который вас втолкнули, то вы должны найти другой мир. Нельзя просто сидеть, сложа руки и ждать, пока придет кто-то другой и что-то сделает за вас. Всякое внешнее движение бесполезно, пока в нем не участвуют люди, внутренне не переменившиеся».
Тобари дзэро
Серая гадюка блаженно растянула свое дряхлое тело через всю равнину, покрытую густым ворсом хвойных лесов и, уткнувшись закругленной мордой в ванильную небесную пастилу, мирно дремала. По ее узкой, усеянной темными морщинами спине, ориентируясь на северо-запад, бодро катился спелый желтый лимон. Внутри лимона удобно устроились две разнополые личинки, набитые под завязку фаршем суетных мыслей и внутренних переживаний.
Одна из личинок доживала свою жизнь, но страстно желала продолжения калейдоскопического бедлама, в коем находила некую прелесть и умиротворение. Ее радовал утренний рассвет и вечерний закат, но совсем не нравились ночи, напоминающие об одиночестве и бренности Бытия. Вторая личинка, когда-то нигде не желавшая быть под вторым номером и всегда обожавшая находиться сверху, была еще относительно молода и недурственна собой, но душа ее уже достаточно прогнила и давала течь, как старый галеон, населенный зараженными седыми крысами и призраками обезумевших от долгих странствий моряков. Ее раздражали утренние рассветы, окутывающие ее туманом опустошения и обреченности. Бесцельно блуждая в этом кромешном выдохе пред-смертья, она с нестерпимой тоской ожидала наступления ночи. Лишь ее холодные темные воды могли остудить ее непроходящую душевную боль и ненависть к бессмысленности Бытия.
Да, именно так в это утро представляла сама себя и окружающий мир Петти Чарли, считавшая себя самым несчастным существом в мире. Ее немигающие огромные глаза потерянно и отстраненно выглядывали из бодро катившегося по спине змеи лимона и в них, как в зеркалах отражались искривленные стволы древесных титанов и поросшие древним мхом громадные зубы скал. Ее попутчик, он же водитель желтого лимона «форд» был внешне хмур и неразговорчив. С тех пор, как они выехали со стоянки отеля в Сент-Поле, он не проронил ни единого слова, и казалось, был нем, но уж точно не глух. Пустоту внутри салона заполняли истеричные вопли радио, пытающегося сквозь шипящую пасть дешевого динамика воспроизвести динамичность и легкость Нью-Йоркского Smooth Jazz. Петти, никогда не страдавшая эпилептическими припадками и нетерпимостью к терпению ближних, на семидесятую минуту пути была уже готова выбраться из кокона отстраненности и спокойствия и ужалить в барабанную перепонку невозмутимого «водилу». Но возможно, ему доставляла наслаждение эта зубодробильная пытка из спутанных и чертовски пронзительных нот или, же он попросту не любил тишину, которую нужно было нарушать эпилогом ничего не значащих слов. Лишь эта мысль сдерживала все существо Петти от грандиозного дорожного скандала, и она упорно пыталась сосредоточиться на созерцании апокалипсических картинок, разложенных карточным веером в ее голове.
Она рисовала их почти год, пачкаясь в липкой красной реке и соленом дожде из слез. Нанеся последний мазок кистью отчаяния на каждую картинку, она присыпала искалеченный лист кристально-белым снегом, приносящим ей временное забвение и удовлетворение
