Год 1314-й от Р. X.
Сначала пришла боль нестерпимая, разрывающая на части. Казалось, всё тело пронизано сотнями раскалённых иголок, от чего сердце билось гулко и часто. Боль захлёстывала, била через край, сочилась холодным липким потом из каждой поры. Хотелось выть, кричать – безвольные губы не подчинялись.
Янка с трудом разлепил тяжёлые веки. Кроваво-красная пелена, застилавшая глаза, постепенно рассеялась, но взгляд пленника ещё долго бездумно, словно у юродивого, блуждал по сторонам. Пахло кровью и страхом. Янка увидел перед собой одетого в чёрное монаха, который участливо взирал на пленника.
– Ну что, чернокнижник, пришёл в себя? – монах улыбнулся ласково, словно старому знакомцу. Бескровные губы растянулись, обнажив гнилые пеньки зубов. – Будешь говорить или нет? – служитель Христа подошел к Янке, обдав смрадной волной давно немытого тела.
Слова доносились до измученного бесконечной пыткой человека как сквозь толстый слой соломы, смысл слов застревал в ней и не доходил до пленника. Янка попробовал пошевелиться. Бесполезно. Железные обручи надёжно прихватили запястья, намертво приковав пленника к холодным кирпичам стены. Узник висел на вытянутых руках, не доставая босыми ногами до утрамбованного пола темницы.
– Говори, язычник! – приказал монах.
Янка в ответ лишь непонимающе уставился на него. Где-то за спиной монаха копошился второй человек, судя по всему, палач. Он деловито ворошил какие-то железки. Тянуло жаром раскалённого металла.
Непослушными губами, с трудом проглотив колючий комок жажды, пленник выдавил:
– Пить…
– Покайся, грешник! – монах поднёс к лицу Янки золотой крест, зажав нижнюю перекладину тремя пальцами. – Покайся, и будет вода…
Пленник повторил:
– Пить…
Монах, привыкший к благодатному влиянию креста на колдунов и всякую нечисть, опешил. Но пауза длилась недолго – монах, звякнув цепочкой, опустил крест, пристально посмотрел в глаза Янки.
– Хочешь пить? Тогда покайся…
– В чём? – с трудом ворочая распухшим языком, прошептал пленник.
Монах даже открыл рот и выпучил глаза. Неслыханная дерзость! Служитель церкви зашёлся от негодования.
Кое-как подавив гнев, он процедил:
– Покайся в грехах своих, чернокнижник, и Господь наш Иисус Христос смилостивится над тобой! Он простит тебя, как когда-то простил Адама, по наущению жены своей, Евы, вкусившего запретного плода с древа познания добра и зла. Он простит тебя, как многих сотен других до тебя и после тебя!
Узник скривился – то ли от боли, то ли от отвращения, и снова попросил:
– Пить…
Монах, стиснув челюсти, подал знак палачу: напои. Здоровенный детина неспешно взял ковш, длинной, заросшей рыжей шерстью лапищей зачерпнул воды и поднёс к губам пленника. Янка, давясь, жадно глотал тёплую, пропахшую болотной тиной воду.
– Будет с него! – монах махнул рукой, и палач отдернул ковш, расплескав остатки мутной жижи себе на рубаху. – Теперь сознаешься? – ласково спросил священник.
– В чём меня обвиняют?
– А ты будто не знаешь? – монах удивлённо поднял брови. Но через мгновение изумление сменилось злобным оскалом. – Твой волк, чернокнижник! Только за прошлую седмицу он убил шестерых. Или ты запамятовал? Я помогу тебе вспомнить!
Монах кивнул, и истязатель, обмотав руку грязной тряпкой, вытащил из углей, теплившихся в старом растрескавшемся очаге, раскалённый добела прут.
– Будешь говорить? – служитель церкви улыбнулся, видя, как лицо пленника покрывается холодным потом. Палач поднёс железо к лицу Янки, с удовольствием наблюдая, как по телу узника пробежала судорога. Он попытался вырваться из оков, но кузнецы хорошо знали своё дело.
И Янка вспомнил…
Вызванное пытками помутнение памяти сменилось картинкам недавнего прошлого – разъярённые лица обезумевших крестьян, ворвавшихся в землянку; короткая схватка, в конце которой селяне подняли волка на вилы; костёр из книг. И чувство безысходности, помноженное на горечь потери единственного друга…
Это уже потом крестьяне связали Янку и потащили к князю Воину, дабы свершился суд над подозреваемым в колдовстве. Суд был недолгим – полоцкий князь, принявший после крещения имя Василий, приказал кинуть язычника в темницу, чтобы заплечных дел мастера вытянули из Янки столь нужное правителю признание. Князь не любил, когда кто-то другой убивал его подданных.
Картинки были настолько яркими, что пленник заскрежетал зубами. Всё сгорело – «Стоглав», «Громов-ник», «Аристотелевы врата», «Зодчий», «Каледник»… Мудрость предков сгинула
