воля. Так почему же ты, тот, кто минуту назад, по инстинкту, по чистой интуиции, вычеркнул из истории одно из аристократических древ боишься выпустить остатки своей истинной сущности? Предайся этому наследию, дай ему свободу, оно жаждет раздолья, оно хочет полакомиться твоей филигранной исполнительностью. Поддайся, мой дорогой, поддайся!
– Прочь, лицемерное отродье, прочь я тебе говорю! – прогонял Валенс наваждающую его одурь, всё не прекращая протирать глаза в застывшем силуэте каявшегося. Ему это далось не без труда и с возвращением себе сознательного контроля, он слегка запоздал, так как руки его сочились от крови, а сабля отсвечивала алыми узорами. Вот перед королём стояли десять трясущихся щенков Калиго, а теперь – всего один, и то, с порезом на правом плече, да корчащийся в нестерпимых муках. Вся же остальная группа из девяти участников виднелась то здесь, то там в самых вычурных положениях: кисти, сухожилия, пальцы, рёбра и все мелкие детали человеческого тела устилали собой практически весь пол; уды покрупнее, вроде цельных рук и ног, а в придачу ко всему ещё и органы, валялись то на ритуальных жертвенниках, то на исповедальной кафедре. Тут мутность снова оцепила зрение Валенса и он вновь стал впадать в забытье.
– Верно, докончи начатое, выпусти свою настоящую природу, позволь ей вытеснить осенение ложным духом, – продолжала завораживать Калиго, но тут ей помешал сам Великий.
– Услышь Меня, Девятый из Двенадцати! Если же ты верен Мне и не боишься продолжить оставаться тем, кем доподлинно являешься, тогда подай Мне свою руку, – перед Валенсом раскрылась невероятных размеров чистая и белоснежная ладонь. – Но коли изберёшь ты путь животный и захочешь стать таким же, как и устранённый тобою род – упрекать Я тебя в этом не стану; по воле всё же равные мы, от чего каждый поступает истинно даже тогда, когда наши поступки кажутся аморальными. Ты всё же Человек и Человеком останешься; не позволю Я Моим титулованным пасть до уровня искомых пращуров! – ни секунды не думая, Валенс протягивает свою длань Великому и с тягучим криком, покидает свои видения, возвращаясь тем самым к реальности.
Поделом тебе чертовка. Долой, прочь! Не искомец я, не только лишь во мне мышление, не стяжаем я умственным отупением; гордо держится во мне атрибут моей сущности. Не сломить какому-то жалкому культу моё восприятие. Прочь!
* * *
– Что же ты всё дрожишь? Не бойся королевского вестника *по крайней мере до тех пор, пока это пустотное божество снова не решится смутить мой разум*, вставай и поклянись мне, что во всех своих согрешениях ты исповедуешься перед жреческим сообществом, не опуская из рассказа ничего, что ты видел, где участвовал и с кем сходился.
– Д-д-д, – заикаясь, еретик старался что-то выдать из себя своими надтреснутыми от криков связками, – д-даже то, что вы сделали с моими братья и с-с-с почтен-н-ным господином
