Влас недоуменно спросил:
– Не пойму я, не злой ты человек. Что смеешься?
– Да жаль тебя. Где она, праведность на Руси? Поди не в одних монастырях. Боюсь, не то и не там ты ищешь, юн ты еще, мало в жизни видел. Недаром ведь про чернецов разное говорят. Лучше так скончать жизнь свою, чем постригшись, Богу солгать. Мы тебя по-другому научим. Добрые люди по-всякому ведь живут. Авось Бог их и не осудит, коли сердце их чистое. Послушайте братия, кто из нас ему расскажет, что в жизни еще есть, кроме его монастыря?
– А вот его спроси. Он из дальних стран к нам наведался, мудреное знает.
И старый скоморох кивнул на статного мужа с насмешливым, веселым лицом, в яркой иноземной одежде.
– Что же, повторю, коли хотите, слышал я это в Париже. Там у нас школяров за чашей так учат.
Во время оно был некий фарисей Лука, по прожорству своему первейший меж бражников: и вот собрал он учеников своих и единый от них вопросил его, как жить нам, учитель. Он же, ответствуя, сказал:
– Не осуждай никого и не убивай, и не возжелай добра ближнего твоего, но возжелай жены его, ибо древо не приносящее плода, проклято есть. Что единому говорю, то всем говорю: каждый имей девку свою.
– Ладные у них речи, – вставил Вавила.
– И еще, – продолжал иноземец, – жирное ешьте и хмельное пейте, и да не минет никого чаша его, ибо не хлебом единим жив человек.
– Вот это верно. Выпьем, – и кузнец поднял чашу, за ним и все остальные.
– А ты, Гильом, что не пьешь? Думаю, ты такие речи не впервые слышишь, – неожиданно обратился иноземный гость ко второму отроку, с которым, видно, был он знаком и раньше.
– Любы твои слова мне, хоть и заморские, – вмешался в разговор Вавила. – А тебя, Влас, жаль мне, но коли не хочешь, чтобы мы про твое житие толковали, уж лучше Гильома послушаем, где он бывал, поди куда веселее. Расскажи нам о себе, Гильом.
– Гильом, а Гильом. Что ты там увидел?
Во время их разговора Гильом склонился над столом, пытаясь рассмотреть диковинного зверька с выпученными и добрыми глазами, выделанного по краю чаши.
– Как дивно. На той церкви, у которой я родился, тоже были такие, только страшнее. Мне еще про них наш пресвитер рассказывал.
Человек, которого Вавила назвал мастером, долго и серьезно поглядел на отрока.
– Любы тебе они? Где-то теперь Збыслав? – Он тяжко вздохнул. – Добрый был мастер, таких рук вряд ли еще найдешь. Помнишь его, Гюрята? – обратился он к корчмарю. Насмешливые глаза того будто затуманились, когда он проговорил:
– Добрый, это правда. Как не помнить. Задолжал он мне однажды, сидит, а из-под рук у него такой чудный зверек выходит, будто плачет. Я ему говорю, подари мне его и никаких кун мне от тебя не нужно. А я, все вы знаете, люблю красу да дивность. «Добро у тебя в корчме, – отвечает он, – да и я так просто сидеть не могу, коли хочешь, я тут у тебя с радостью
