занимал автомат, где можно вытянуть игрушку, мы видели его по дороге, и теперь Ванья дергала меня и спрашивала, скоро ли все кончится. Время от времени я поглядывал на Линду. Она держала на коленях Хейди, в глазах стояли слезы. Когда мы вышли и, каждый толкая свою коляску, побрели к пятачку с аттракционами мимо большого бассейна с длинной горкой, на верху которой возвышался огромный, метров тридцати, тролль, я спросил Линду, в чем дело.
– Сама не знаю, – ответила она. – В цирке у меня всегда глаза на мокром месте.
– Почему?
– Все так печально, жалко, убого. И в то же время красиво.
– Даже здесь?
– Да. Ты же видел, Юнн и Хейди смотрели как зачарованные.
– Но не Ванья, – сказал я с улыбкой. И Линда улыбнулась в ответ.
– А что я? – тут же спросила Ванья, повернувшись к нам. – Папа, ты что сказал?
– Я сказал, что ты все представление думала только об игрушке, которую увидела в автомате у входа.
Ванья улыбнулась, как она всегда улыбается, когда мы обсуждаем ее поступки. Удовлетворенно, но ретиво, готовая на большее.
– А что я делала? – спросила она.
– Щипала меня за руку, – ответил я, – и говорила, что хочешь поскорее пойти туда и вытащить билетик.
– А зачем?
– Откуда же я знаю? Но ты очень хотела игрушку.
– И мы сейчас туда пойдем?
– Да, автомат внизу, – сказал я и показал на асфальтовую дорожку, она вела к аттракционам, почти скрытым деревьями.
– Хейди тоже пойдет? – спросила она.
– Если захочет, – ответила Линда.
– Она хочет, – сказала Ванья и наклонилась к Хейди, ехавшей в коляске. – Ты хочешь, Хейди?
– Да, – сказала Хейди.
Мы накупили билетов на девяносто крон, пока наконец обе они не получили по плюшевой мыши. Солнце жгло небо над нами, воздух в лесу стоял неподвижно, весь мыслимый скрип и скрежет аттракционов мешался с диско восьмидесятых, разносившимся из всех павильонов. Ванья хотела сахарную вату, поэтому десять минут спустя мы сидели за столом рядом с киоском, окруженные озлобленными, назойливыми осами, на палящем солнце, из-за которого сахар намертво приваривался ко всему, чего касался, то есть к столешнице, спинке коляски, рукам и ладоням, к громогласному недовольству детей: не это они представляли себе при виде крутящейся бобины с нитями сахара в окошке киоска. Кофе оказался горькой бурдой, пить его было невозможно. Маленький чумазый мальчик подъехал к нам на трехколесном велосипеде, уперся колесом в коляску Хейди и выжидательно уставился на нас. Черные волосы, черные глаза, мог оказаться цыганенком, или албанцем, или греком. Ткнувшись колесом в коляску несколько раз, он встал так, чтобы его нельзя было обойти, и стоял, опустив глаза.
– Уезжаем? –
