рой водой. Этот сумрак не могли рассеять даже газовые фонари, которые на центральных улицах не выключали и днём. Мостовые были мокрые без дождя, капало с крыш, пахло плесенью, на древесных стволах вырастали яркие жёлтые грибы на бархатно-чёрных ножках. Здесь, в городе, никто не знал, что их можно есть, что это даже вкусно, если зажарить на краденом в оружейной рапсовом масле, с краденой у зеленщика луковицей и смешать с казарменной овсянкой. Горожане считали их погаными, годными только для колдовских зелий, и обходили стороной. Вот и хорошо, потому что иначе на всех не хватило бы.
Сто тридцать восемь человек целыми днями бродили по городским улицам и скверам, собирали грибы. Больше заняться было нечем. Потому что война вдруг кончилась.
Этого никто не ждал. За пять лет к ней так привыкли, что успели вообразить, будто она продлиться вечно, и значит, можно будет и дальше жить одним днём, ни о чём не думая, ни о чём не заботясь. Какой смысл загадывать на будущее, если каждая новая минута твоей жизни может стать последней? Какой смысл мечтать вечерами о возвращении домой, если утром тебя сразит вражеская пуля, спалит атакующий дракон или растопчет безмозглый боевой голем? На войне не было будущего и прошлого, только настоящее, сжатое в короткий миг. И казалось, это навсегда.
Но война вдруг кончилась, поражением, победой ли – этого никто не понял. Людям ничего не стали объяснять, просто погрузили на корабли, полк за полком – и в путь. Прощайте, дикие леса Махаджанапади и белые пески Такхемета, ставшие красными от нашей и вражьей крови. Здравствуйте, туманные берега забытой родины. Солдаты вернулись домой.
Но этим ста тридцати восьми возвращаться было некуда.
Их разместили в казарме Баргейтского пехотного училища. Временно, пока не устроят жизнь. Три помещения на пятьдесят человек. Койки в три яруса. Тумбочка на троих, смена белья, паёк плюс горячий обед – вот всё, что они заслужили за семь лет войны.
Но капитану Норберту Реджинальду Веттели, лорду Анстетту было легче, чем остальным. Офицерам полагалось денежное пособие в семь шиллингов четыре пенса в день. Поэтому лук он мог не воровать, а честно купить у зеленщика. Пожалуй, и на масло хватило бы, но он решил экономить, потому что в мирной жизни о будущем полагалось заботиться смолоду. Да-да, именно смолоду. Это там, в лесах Махаджанапади и песках Такхемета Веттели был старым бойцом, самым опытным из офицеров, лучшим разведчиком полка. А в каменных городских закоулках он вдруг оказался мальчиком-сиротой без семьи, без дома, без работы и мирной профессии, без денег, без каких-либо жизненных перспектив.
Известие о смерти отца пришло на второй год войны, в один из страшных дней штурма Насандри. Чудо, что оно вообще дошло, учитывая, как работала связь. Сумку с полевой почтой нашли под стеной водонапорной башни, к ней была прицеплена мёртвая рука. Руку отцепили, почту разобрали – и нате вам, господин лейтенант (тогда ещё лейтенант), письмецо с родины, да в траурной каёмочке.
Это было так странно: они в этой огненной каше всё ещё живы, а где-то далеко, в мирном отечестве, в своём родном имении человек вдруг взял и помер. Да ещё и по доброй воле – застрелился из охотничьего ружья. Ну разве не дурость? Тогда все удивлялись, приставали к Веттели: «А правда, что твой отец?… Ну надо же! Чего только не бывает на свете!»
Он не очень горько скорбел тогда. Если честно, вообще не скорбел, только удивлялся вместе со всеми. Каждый день рядом гибли люди, ставшие по-настоящему близкими, а отца он почти не знал. До пяти лет погибшую родами мать заменяли няня и гувернантка. Потом были частный пансион для мальчиков и школа в Эрчестере. Оттуда они, шестнадцатилетние, – золотая альбионская молодёжь, цвет и надежда нации, изысканные, элегантные, иронично-остроумные, эстетствующие юноши – строем ушли на фронт, воодушевлять и вести за собой войска. Спустя полтора года из целого выпуска в живых остался один Норберт Веттели. Сидел среди развалин насандрийского казначейства, на обломке статуи чужого бога, читал сухие строчки официального уведомления о смерти и пытался разбудить хоть какие-то чувства в своей душе. Вспоминал, как в раннем детстве гувернантка каждое утро за руку вводила его в отцовский кабинет – здороваться, и потом, вечером, прощаться. Кабинет казался тесным и мрачным, в нём царствовал огромный диван, обтянутый чёрной кожей. Диван напоминал злого водяного зверя, маленький Берти его опасался. Хозяина кабинета он тоже опасался, говорил с ним тихо и учтиво, как с чужим, и старался скорее ускользнуть. Иногда, если мисс Гладстоун докладывала, что «сегодня наш мальчик вёл себя на удивление сносно», отец проводил ладонью по его щеке. У него была жёсткая, всегда холодная рука…
Месяца через четыре пришло ещё одно официальное письмо, от адвокатов, о том, что родовое имение Анстетт-холл ушло с молотка со всем имуществом: отец застрелился из-за карточных долгов, он был полностью разорён. Это известие лорд Анстетт воспринял ещё более равнодушно, он вообще не понимал, каким боком его касаются все эти имущественные дела, почему они должны вызывать у него интерес, ведь его самого совсем скоро не станет на этом свете.
Но
