style="font-size:15px;"> Когда ты начинаешь находить удовольствие в том, чтобы осквернять память усопших, ты созрел для могилы. Но разве можно назвать святотатством игру на духовых инструментах? Лишь изощренный ум способен уловить подвох. Я готов не для могилы, а для стендапа с могильной тишиной в зале вместо хохота.
Все у нас еще впереди, старичье. Придет время, и мы начнем все-таки обламывать друг другу рога. Закон джунглей бескомпромиссен и не знает исключений. Шутки все жёстче, а вечеринка только начинается. Шавасана.
Глава 2. Балалаечник.
Однажды в детстве у меня была температура, и я валялся в кровати, слушая передачи по радио. В это время мама мыла тарелки, а по радио исполняли Брамса, и в моей голове все эти звуки смешались вместе, с тех пор Брамс для меня это музыка моющихся тарелок.
В восемь лет мама решила отдать меня в музыкальную школу. Не знаю зачем ей это было нужно. Наверное, чтобы я не болтался без дела по улицам. На тот момент она уже развелась с отцом и активно занималась устройством своей личной жизни. Моим воспитанием занималась ее подруга тетя Тая, которая постоянно жила с нами, и когда мама уезжала летом на курорт, я полностью находился под опекой этой незамужней одинокой женщины. Дочь одной из маминых коллег была педагогом народных инструментов в музыкальной школе, и у нее совершенно отсутствовали ученики по классу игры на балалайке. Коллега убедила маму отдать меня в школу, и с этого дня началась не самая счастливая история моих отношений с музыкой. Интереса учиться игре на балалайке у меня не было, но мама убедила меня в том, что между балалайкой и гитарой не слишком большая разница, и, овладев одним инструментом, я без труда научусь играть на другом, но ошибка состояла в том, что я вообще был совершенно не способен к музыке, я ее не любил и не понимал, хотя тогда еще не отдавал себе в этом отчет. Я сразу оказался в очень невыгодном для себя положении. Народные инструменты были в принципе маргинальным направлением музыкального образования в школе, но балалайка и домбра и вовсе были в загоне, и, как единственный на всю школу ученик по классу балалайки, я разделил с инструментом судьбу изгоя.
Как только я на себе почувствовал всю двусмысленность своего положения, то тут же начал пассивно сопротивляться в тех формах, в каких это доступно восьмилетнему ребенку. Я срывал выступления на академических концертах, резал подушечки пальцев бритвой, разбил личную балалайку о стену, когда ночью ко мне ломился пьяный сосед, чтобы разобраться с мамой, которая ту ночь проводила в летней времянке со своим евреем-сожителем, с которым она планировала свое обеспеченное будущее. У мамы с женой соседа были счеты из-за того, что та некогда была любовницей моего отца, и мама открыто обвинила ее в этом. Жертвой этого бытового конфликта стал мой музыкальный инструмент. Сосед ломился в дверь несколько часов, а я бил в стену балалайкой соседям, до тех пор пока от нее не остался один гриф.
На
