пришло второе письмо – он пишет, что никогда ее не любил, давно забыл о ней и не вспоминает. А через много лет еще одно письмо, последнее – о том, что только она всю жизнь была его настоящей любимой, единственной женщиной и женой.
Вот такая папка.
Юля Панкратьева у меня ее взяла и совсем пропала. Потому что сделать фильм о сыне тетки Анны – его звали странным именем Джемс – задача на засыпку. А забыть о нем она теперь не может, так бывает.
И вот Юлька пишет сочинение:
Тетрадь для арифметики ученика 3 «Б» класса Цвирко Джемса.
Задача № 30, второе действие:
«Сколько весят все снаряды?
6500 умножить на 124 = …»
У тебя, Джемс, почерк художника и всегда аккуратные тетради.
А на листах из блокнота – они служили дневником поведения – записи учителей:
10.02.41 – поведение на четвертом уроке посредственное.
12.02.41 – оглядывается во время урока.
28.02.41 – на уроке оглядывается на заднюю парту.
Джемс, это не случайно, правда?! Кто сидел на задней парте? Маша, Вера или… Ведь не зря тебя мучило, что Соня не пишет на фронт. Ты радовался весточкам от Веры и Маши, но ждал – от одной-единственной. Писал ей сам, а в конце письма выводил: «Жму руку!»
На переменах ты, взмыленный, носился по коридору и дергал девчонок за косы. А учителя тебя любили. Но школа далеко позади, и теперь остается только вспоминать о ней, когда на фронт доходят, как отголоски тех счастливых времен, письма школьных друзей.
Однако чаще, Джемс, ты вспоминаешь эпизоды недавно пройденных тобою боев. Пока пишешь бодро и браво: «На память об этих жестоких боях есть у меня трофейные немецкие часы очень хорошие, – пишешь ты маме. – Костюмы, обувь, все первосортной выделки! Есть и другие безделушки. Это мой личный счет убитым фрицам. Пока за эти бои их восемь, да за сорок третий год – три, это уже одиннадцать».
«…Сиводня была граза лил дождь молния свиркала гром гремел».
Помнишь, Джемс, как писал ты эти строчки домой, когда еще «было хорошо и весело» тебе отдыхать в детском летнем лагере. Ты был маленьким и не знал, сколько еще напишешь писем домой!
«День рождения я отметил, зато шинель у меня теперь старая.
Мне хотелось хотя бы на минуту забыться. Наполовину это удалось.
Настоящее забыл, зато вспомнилось прошлое, веселое, жизнерадостное, и стало еще тоскливей.
Девятнадцать лет! Они проходят, мои золотые, невозвратные годы, в нужде, холоде, под открытым небом, в то время как можно было бы жить полной жизнью. И виною всему – фашизм. Разве это забудешь? Ну, в общем, девятнадцать лет отпраздновал».
Письма к маме были единственной ниточкой, которая тянулась от твоей походной шинели прямо к дому. Часто она обрывалась, письма шли долго. Но в тебе созревали новые письма,
