астроило всех соседей против них. "Да что это такое?! Позже всех заехали, а комнату вне очереди хапнули!" – кричала на общей кухне скандалистка Катька, работник советской торговли.
Катька с мужем-таксистом и двумя детьми ютилась в самой маленькой, двенадцатиметровой комнатке (одна стена – фанерная и окна во двор), на расширении стояла еще ее мать, правда, мать "расширилась" и с Катькиной сестрой и отчимом отчалила на Березняки много лет назад, но теперь-то ее, Катьки, очередь, а не этих колхозников!
Сосед этой громкой женщины через фанерную перегородку, Павел Гаврилович Евстигнеев, 55 лет, одинокий, холостой, работник НИИ чего-то там, ну не важно чего НИИ, только молча прошмыгнул с закипевшим чайником мимо кричащей Катьки в свою комнату. Он в ссоры на кухне не вмешивался, жил тут давно, помнил Катю еще девочкой, а ввиду фанерной стены знал о жизни соседей все, и даже то, что деньги на кооператив имеются, но раз положено от государства, то "вынь и положь", и потому деньги лежат на трех вкладах в трех сберкассах и ждут своего часа – покупки «Волги» и дачи на Осокорках, но никак не кооператива.
Еще одну комнату, большую, светлую, с балконом и лепниной на потолке, занимали супруги Анцут. Их взрослый сын женился и жил в отдельной квартире молодой жены на Мечникова, тоже ведь редкая удача: дом ее родителей на Куреневке снесли, и все получили квартиры. Жаль, что теперь Димочке приходится жить на одной площадке с тещей, но всегда надо чем-то жертвовать, как говорила мадам Анцут, дородная женщина и посредственный терапевт в районной поликлинике. Но всегда добавляла, что ее Димочка послушный мальчик, а значит, ему никакая теща на площадке не страшна.
"У-у-у-у, жидки как устроились", – стонала Катька, да и не только Катька. Тут ей вторила и еще одна их соседка, коренная киевлянка, Евгения Аркадьевна Пузырева. Евгения Аркадьевна жила не в самой большой, но самой уютной комнате этой квартиры. Она и родилась в этой комнате, причем родилась не в том смысле, который обычно вкладывают в эти слова, а буквально. В тот далекий сейчас день были снежные заносы, и карету скорой помощи пришлось ждать слишком долго. Мать ее уже надела пальто и боты и с помощью своей матери и будущей бабки собралась идти в роддом, благо недалеко и пешочком можно. Но сильная боль скрутила, и пришлось вернуться. Роды принимали соседка с забытым именем, тогда еще молодая женщина, бывшая на войне медсестрой, а теперь учитель в школе, вернувшаяся уже с уроков, и зубной врач со второго этажа, случайно оказавшийся дома в рабочее время. Вот какая она, Евгения Аркадьевна! И все ее предки лежат на Байковом. У них там целых пять участков, и за каждой оградкой по несколько человек и даты все: и до войны, и в революцию, и до революции. Сейчас уже можно такое говорить, и Евгения Аркадьевна говорила, что был у нее предок – начальник Киевского железнодорожного вокзала, а как вышел в отставку, купил два доходных дома в Пассаже, хотел себе безбедную старость организовать, а детям и внукам будущее обеспечить, но случилась революция, и дома забрали. Слушатели в первый раз всегда открывали от удивления рты – "да неужели в Пассаже?!", а Евгения Аркадьевна неизменно отвечала "увы".
Еще не утих скандал с нечестным распределением комнаты в квартире, как пришла новая напасть: пошли слухи, что их дом будут то ли сносить, то ли реконструировать. Слухи эти пошли, как ни странно, от тихого соседа из НИИ, Павла Гавриловича. Народ поговорил немного и замолчал, но Катька вдруг родила третьего, рассуждая, что хватит ждать, или так, или получит как многодетная. Верин дед подошел при первой возможности к начальству, приехавшему на объект с рабочей целью, а значит, более доступному для просьб, и поделился своими переживаниями. Начальство не забыло, и дедом было получено подтверждение, что дом будут-таки капитально реконструировать, коммуналок не будет, будут давать квартиры. Часть народа оставят тут, но в отдельных. Так у Вериного отца появилась младшая сестра, а теперь Верина тетя Люда.
Шли годы. Первыми уехали Анцуты, несмотря на свою фамилию тщательно скрывавшие национальность раньше, они при первых же разрешениях на выезд вдруг обнаружили родственников в Америке. Их светлая, с лепниной комната, предмет вожделения всех в квартире, оказалась опечатанной ЖЭКом и вдруг никем не заселена. Катька, толкая с остервенением перед собой коляску, в которой сидел уже ее внучок, ходила скандалить и в ЖЭК, и в райсовет, и в горсовет. Но без толку. А в горсовете имели наглость ей ответить, что дом в плане на расселение и нечего тут скандалить.
Катька со злым, раскрасневшимся лицом орала на кухне, где она видит эту квартиру, этот дом и это расселение. Но вдруг спустя неделю к ним пришла комиссия, а еще спустя две или три, потому что такое делать надо не спеша, начался сам процесс. Предлагались, конечно, не только ордера, но и переезд во временное жилье до конца реконструкции. А временное жилье – общага на Троещине с бомжами и уголовниками, как говорила Евгения Аркадьевна, округляя глаза, и было понятно, что Троещина страшнее для нее лично всех бомжей и уголовников. Потому она взяла свой ордер на однокомнатную квартиру на Русановке, хотя это было бесчеловечно и жестоко – ее, коренную киевлянку, отправлять на Левый берег, почти в Черниговскую губернию,
