нимает в чем-то больше, чем я.
– Правильно котик срет, но неправильно кладет.
Очень смешно, но я испытываю облегчение. Я – дождь. Очень неровный, но иду постоянно.
После выигрыша лотереи гринкард у нас было еще полтора года, чтобы подумать: а надо ли это нам? Надо ли рисковать своим комфортом ради весьма неочевидных выгод эмигрантской жизни? Мы слагали плюсы и минусы в столбик, и выходило, что ехать нам никуда не надо, но в остатке оставалось чувство, которое говорило мне: тебе выпал шанс, а ты трусишь! Не ты ли мечтал о дальних странах, не ты ли всегда хотел попробовать начать с чистого листа? Что если тебе повезет, что если ты сейчас отказываешься от своей судьбы, от возможности, о которой ты будешь жалеть всю свою оставшуюся жизнь?
И мы пошли на этот риск. Это как в кино – ты всегда ждешь от героя решительных поступков ради сохранения динамики сюжета. Мы восхищаемся героями, даже если в итоге их ждет крах, разочарование, внезапная гибель. Настоящая жизнь в сознании обывателя всегда связана с риском, пусть он сам себе и не может позволить подобной роскоши, но, покупая билет на сеанс, он требует, чтобы герои за эти деньги лезли из кожи вон, удовлетворяя его нереализованную потребность к действию.
Америка для меня была страной мифической. Я никогда не думал о том, что когда-нибудь проживу там шесть лет, а тем более, стану гражданином этой страны. Даже сейчас, оглядываясь назад, я с удивлением всматриваюсь в свой «американский» опыт и он мне кажется нереальным сном, в который я погрузился после укола сильного снотворного. И вот я проснулся спустя семь лет и пытаюсь вспомнить все, что там со мной происходило, чтобы как-то задержать ускользающие воспоминания. Так часто бывает во сне: если не записать, то через день уже забудешь, что тебе снилось.
Да только хочется ли мне вспоминать то, что со мной было? Скорее всего нет. Я с большим удовольствием вспоминаю, как я от туда сбежал, словно и в самом деле провел шесть лет в тюрьме. Мне это немного странно, и все же, я не могу диктовать своим чувствам какие-то иные эмоции, убеждать их, что это не так, пытаться призывать их к дисциплине и ответственности. Все так. Я провел в тюрьме эти шесть лет. Я чуть там не умер. Или все-таки умер? Стал зомби, стал кем-то еще?
Я вспоминаю свои первые годы в Америке. Поначалу все давалось сравнительно легко. Я был на адреналине. Я перестал испытывать чувство постоянной тревоги, все, что я планировал, каждый пункт плана выполнялся. Но постепенно в мою жизнь стало входить напряжение. Сначала едва заметное, что-то вроде чувства некоторого твоего несоответствия, неловкости. Я стал замечать, что мне не с кем поделиться своими мыслями, кроме жены. Я все чаще заполнял свое одиночество тем, что писал в социальных сетях всякий беспокоящий меня бред, который был совершенно далек от насущных проблем, занимающих моих соотечественников в России. На работе я слушал американские радиостанции, пытался уловить контекст передачи и полемизируя с авторам, делился с российской аудиторией тем взглядом на мир, который принят в американском обществе, пытался показать, насколько он отличается от того, к чему мы привыкли у себя в России. Когда я понял, что это никому не интересно, то начал включаться в российскую полемику, но я чувствовал, что все больше отрываюсь от реальности, никакого прорыва в области межкультурной коммуникации не случилось, я становился маргиналом со все более неустойчивой нервной системой, которая рано или поздно должна была себя как-то проявить.
Первый раз это случилось после эфира на местном русском радио, куда я пытался устроиться ведущим. После того, как я прослушал программу в записи, у меня случилось несварение желудка. Всю ночь я катался по полу, а под утро попросил жену отвезти меня в госпиталь.
Впоследствии подобные приступы стали случатся у меня регулярно. Боль была нестерпимой. Мне кололили обезболивающие. Я чувствовал, что во время приступов я впадаю в истерическое состояние. Я догадывался, что источником проблем может служит моя психо-соматическая реакция на затянувшийся стресс. Стресс снять не удавалось ни алкоголем, ни легкими наркотиками, легальными в нашем штате.
Когда спустя шесть лет жизни в Америке, я приехал в Россию в двухнедельный отпуск, я понял, что не хочу возвращаться. Что у меня нет сил, чтобы заставить себя сесть в самолет и по доброй воле вернуться за решетку.
За шесть лет мы с семьей прошли большой путь. Двое моих детей, жена и я получили американское гражданство – то, ради чего мы и решились пересечь океан. Проект можно было закрывать – решил я. Но для жены это был слишком рискованный шаг. Возвращаться назад означало начинать жизнь сначала, в то время как в Америке у нее уже была неплохая работа в гостинице инспектором по контролю за качеством уборки в номерах, выплаченный на треть дом в хорошем районе, собака, кошка, взрослые дети, которые не собирались никуда возвращаться. У младшей, правда случались внезапные приступы ностальгии по России и она даже заводила речь о том, что ей бы хотелось пожить на родине некоторое время, чтобы решить для себя окончательно, хочет она остаться жить в Америке или
