потрескивал огонь в печи, поглаживал отца по щетинистой щеке невесомый Серебристый медведь. А сердце мое превратилось в хрупкую сосульку – казалось, еще миг, еще одно отцовское слово, и оно расколется, разлетится колючей ледяной пылью.
– Не верю, что я умер после рождения, – наконец проговорил я. – Ты, отец, не доктор – как мог понять, мертвый ребенок на руках или живой? Да еще сильно переживал, вот тебе и показалось. Что тут думать?
– Думать нечего. Спать пора.
– И все-таки я не верю!
– И хорошо. Это к лучшему, – вздохнул отец. – Может, я все напутал. Лет-то, зацепи змею за хвост, сколько прошло. Да, сын. Наверно, напутал.
Он не думал горячиться и спорить, и я понимал, что все сказанное – правда. Но все-таки угрюмо поинтересовался:
– А где сейчас эта… как ее… Кларисса? Можно мне с ней поговорить?
Отец развел руками:
– Не выйдет. Повитуха вскорости из Светлого города уехала – в Синегорье перебралась. А недавно слух прошел, что померла она, да как-то нехорошо. То ли в реке утопла, то ли еще что с ней приключилось. Не знаю толком. Да и какое мне дело.
Неожиданная мысль, точно длинная ржавая игла, ткнулась в сердце, прошила меня насквозь, и я, встревоженно схватив отца за рукав, нелепо пробормотал:
– Так что же… Если пророчество Колдуна сбылось и Лев не прилетел, значит, я того… тоже помер, что ли?
Отец сердито покачал головой:
– Что ты несешь! Ну-ка ущипни себя. Нос на месте? На месте. Теперь за ухо дерни. Да посильнее! Больно? Вот и порядок. Значит, живой, а ведь сколько уже часов прошло! Наврал Колдун. Даже не думай – наврал. А Лев твой заплутал где-то, чего в жизни не бывает. Может, к утру и найдется. Давай-ка спать. Мишка согреет дом, если дрова догорят.
Серебристый медведь сонно посопел, поворочался на отцовских коленях, тихо дохнул ароматным банным теплом, свежими лесными травами.
– Мишка! – в отчаянии я обернулся к нему. – Ну ты же все понимаешь! Ты же как человек! Где мой Крылатый Лев? Где он? Объясни хоть знаками! Покажи!
Медведь глянул на меня виновато, скатился колобком с отцовских коленей, спрятался, как перепуганный малыш, за его широкой спиной. Подумал – и съежился, превратившись в крошечного, будто мармеладного, медвежонка. Всем видом он показывал: «Какой с меня спрос? Я ведь сам горюю…»
– Не пытай ты Мишку, – попросил отец. – Не может он ничего рассказать. Дождемся рассвета, а там видно будет.
Я не стал спорить. Изматывающая тревога трепыхалась в груди бесцветной прожорливой молью, изъедала сердце. Чтобы прогнать злобного мотылька, я прошелся по комнате, погасил свечи и лампы, еще раз с пустой надеждой посмотрел в плотную темень за окном и, в чем был, нырнул в постель.
Отец, скинув c плеч мохнатую домашнюю накидку, тоже лег – протяжно заскрипели пружины старой кровати. Несколько минут темную и густую, как кисель, тишину разбавляло лишь привычное громыхание львиных ходиков. Но вскоре отец, повздыхав и поворочавшись,
