мужика рядом посадить, а могут и подсадить кого угодливого и разговорчивого.
– План не выполнил, – просто ответил Бунтын.
Похоже было на правду, северная каторга не каждому под силу, а на лесоповале работы есть такие, что хоть жилу разорви, не вытянешь норму.
Паша тяжело поднялся. Сел за стол. Надо есть, хотя охоты никакой, но надо, силы нужны, скоро придут за ним обученные люди и уведут на разговор. Может, и последний будет разговор в его жизни.
– Ну что, супчику куриного, да с потрошками? – попробовал Паша старую шутку.
– Нет, каша пелёвая, – ответил Бунтын.
Шуток он не понимал и «перловая» произнести не мог – очень тяжёлое слово. Хотя говорил по-русски вполне сносно. Да и плёвая – недалёкое слово для этой каши.
– Когда притащили меня, братан?
– Спал я уже, Старый. Ночь была.
– Не обессудь, если разбудил, – усмехнулся Паша.
Стали есть. Было больно, передние зубы шатались. Бунтын жевал бойко и скоро закончил. Вдруг спросил:
– Тебя убивать будут, Старый?
– Может, и будут, – хрипло ответил Паша.
Каша не лезла.
– А зона как же? Что люди скажут? Бунт будет? – зашептал Бунтын, теребя в руках ложку.
– Может, будет, Бунтын, а может и нет. Я кровь лить не буду. Хватит на мой век.
Последние слова Паша проговорил громко и отчетливо. Убьют – не убьют – это ещё неизвестно. А вот прибавки к сроку за организацию массовых беспорядков не надо.
Но Бунтын продолжал:
– Зона волнуется. Менты с утра шептались на продоле. Тоже волнуются. И я волнуюсь.
Паша вспомнил, как залетевшие в барак огромные спецназовцы в шарообразных шлемах снесли Витоса, как тот скрючившись стонал у двери под лестницей, когда Пашу тащили мимо с вывернутыми руками.
– Ты, Бунтын, не нагнетай. Зона не такое видала. И это вынесет.
Кормушка снова открылась, те же руки забрали посуду. Начался обычный тюремный день – орали вертухаи, хлопали замки и решётки, кого-то уводили на беседы, кого-то били и кто-то тогда кричал, а некоторые только стонали.
Паша лежал и вспоминал последний разговор с Трофимом.
– Вот ты спрашиваешь у меня, Трофим, кто теперь свой. А я тебе так скажу: ничего не поменялось вовсе. Человек тебе свой, а нелюдь – не свой.
Они сидели в каптёрке за полночь, и говорить приходилось шёпотом: сон каторжанина крепок, но нужные уши всегда слышат. Пили остывший чай, не кипятили, чтобы не шуметь.
– А ты кто?
– Вор. Воры всегда были. Царя пережили, коммунистов, чекистов.
– Ты убивал?
– Не без того. Так и все, кого мы пережили, убивали. Мы люди лихие, мы не сеем и не жнём, всегда так было, мы чужое берём.
– И моё можете взять?
– И твоё.
– Так какой же ты мне свой тогда?
Паша
