ли для этого какая-то причина или повод в принципе?
Углубляясь в свои воспоминания, я открыла, что на самом деле это произошло очень давно, когда мне было всего лишь пять лет. Тогда вместе с родителями мы жили в Омске, в Сибири. Отец был военным, и наша семья всегда ехала туда, где служил папа. Однако, как большинство детей в то время, каникулы наиболее охотно я проводила у своих бабушки и дедушки. Их дом находился в Коростене, в Украине, примерно в 3500 километрах от нас.
В тот год стояло необычайно жаркое лето, так что мы вместе с бабушкой и дедушкой часто ездили на дачу. Там можно было ходить голышом, купаться и есть столько клубники, сколько поместится в животе. Когда они трудились, обрабатывая свои овощные грядки, и исполняли другие обязанности владельцев участка, я – как и подобает ребёнку в этом возрасте – отдавалась беззаботным забавам. Собирала картофель в ведёрко, рылась в земле, ища только мне ведомые сокровища, и грелась на солнце.
Обычно в пятнадцать-шестнадцать часов мы возвращались домой.
Помню спокойствие и блаженство, которые всегда царили в доме. Мягкий свет солнца ласково вливался сквозь окна, усиливая эту светлую ауру. И ко всему – ещё нежность бабули. Желая, чтобы я отдохнула после утомительного дня, она ложила меня в постель и укрывала простынёй. В тот памятный день всё было так же. Но укладывая меня спать, бабушка вдруг заметила, что я начала очень интенсивно чесаться.
Помню, как зудело всё тело. На его поверхности ни с того ни с сего стали появляться крупные волдыри, один за другим. Выскакивали на наших глазах, всякий раз покрывая всё большую часть кожи. Бабушка не знала, что делать. Поглаживала меня, успокаивала. В растерянности позвонила моему дяде, который тогда работал водителем „скорой помощи” в Киеве. Местность, где находился дом дедушки и бабушки, расположена на расстоянии свыше 150 км от столицы. Дядя бросил всё, сел в машину и направился в нашу сторону. Не имею понятия, как ему это удалось, но доехал он до Коростеня за неполный час. Минуту спустя, мы что есть духу мчались по шоссе, в больницу. У меня уже всё тело было покрыто волдырями, которые теперь лопались, оставляя на коже синюшные пятна, напоминающие следы от ударов. Я помню, как в приёмном покое медсестра приподняла мне блузку, чтобы посмотреть, что со мной. В ту минуту я увидела, что весь мой живот почернел, – таково было моё восприятие как ребенка. Медсестра моментально принесла большой шприц, сделала мне укол. О том, что было дальше, – ничего не помню.
Меня поместили в отделение интенсивной терапии. Тем временем дежурный врач позвонил моим родителям с просьбой, чтобы они как можно скорее приехали: „Ваш ребёнок умирает”. Врачи были уверены, что им не удастся меня спасти. Не имели понятия, что со мной творится. Не знали, каким образом могли бы мне помочь. Вследствие этого „чего-то” все мои органы стали чёрными, отсюда и тёмные пятна на коже.
Сознание ко мне вернулось, когда я уже лежала в отделении интенсивной терапии. Куда только было возможно – к моим рукам, ногам, голове – было подключено огромное количество капельниц и разной медицинской аппаратуры. Вводили мне всевозможные антибиотики, в надежде, что хоть какой-то из них подействует на мою не поддающуюся диагностированию болезнь. Помню, лежу в постели, а медсёстры периодически, каждые несколько часов, берут у меня кровь на анализ. Подушечки пальцев были уже настолько исколоты, что очередные иглы втыкали в другие части фаланг – туда, где ещё было „живое” место. Ко мне в палату приходила пожилая медсестра, вероятно, со своим внуком. Не понимаю, как ей удавалось брать его с собой… хотя в принципе в СССР всё было возможно. Они смотрели на меня, и женщина всякий раз предостерегала мальчика:
– Помни, ты должен хорошо себя вести! Если не будешь слушаться, закончишь, как эта девочка.
Как бы странно это ни звучало, всё происходящее меня весьма забавляло. Не припомню, чтобы я испытывала какую-либо панику. Чувствовала себя, словно стояла сбоку и со стороны всего лишь наблюдала за тем, что делали с моим телом и вокруг меня. Возле моей кровати собиралось огромное количество врачей. Созывались консилиумы, пытались найти ответ, чем я больна. Будто имели дело с подопытным кроликом. Я не могла ничего есть, кроме печёных яблок. Среди разных гипотез доктора выдвигали, между прочим, и такую, что у меня реакция на какую-то пищу. В течение восьми дней я похудела так, что медсестра была в состоянии взять меня, почти шестилетнюю девочку, закутанную в толстое одеяло, на руки и в окне показать моей бабушке, которая, когда я боролась за жизнь, беспрестанно дежурила у больничной палаты. При каждом удобном случае выпытывала у врачей хоть что-то о моём состоянии. Возле меня ночью на протяжении всего времени сидела медсестра. Однажды она вышла из комнаты вся в слезах. Перепуганная бабушка пробовала узнать, что случилось, подозревая наихудшее. Медсестра ответила, что не в силах находиться со мной в палате.
– Но почему? Неужели она делает что-то плохое? Не слушается?
Разумеется, что состояние моего здоровья этого не позволяло.
– Она всё время молится, разговаривает
