зопасности, где ей не приходилось играть роль сестры или дочери, чтобы привлечь к себе внимание. А теперь, после полутора веков наблюдения за ее семьей, дерева не стало. Его теплая кора превратилась в рыжевато-бурый камень.
Мэй прижала руку к стволу боярышника, в честь которого была названа ее семья, и отчаянно прислушалась к биению его сердца.
– Ничего, – сказала она хриплым от паники голосом. – Оно мертво.
– Мы не знаем этого наверняка.
Августа Готорн, мать Мэй, обошла дерево с другой стороны. Ее гладкие светлые волосы были зачесаны назад. На ней была черная шелковая пижама, такие же перчатки и наспех надетые рабочие сапоги. Позади нее блестели тусклые рассветные лучи, в свете которых темные мешки под ее глазами напоминали глубокие впадины.
Дерево воззвало к ней точно так же, как к Мэй. Его крик о помощи разбудил их на заре. Когда Мэй раздвинула шторы и выглянула в окно, ее сердце бешено заколотилось, горло сдавило от беззвучного крика. Вместо того чтобы легонько покачиваться на утреннем ветру, ветви боярышника полностью застыли.
Что примечательно, дерево не воззвало к Джастину, старшему брату Мэй. Обнаружив мать в саду, Мэй тут же побежала за ним, но он даже не открыл дверь своей спальни. И тогда она поняла, что дерево его не заботило – не могло заботить – в той же мере, что и ее.
А вот ее матери было не все равно. Они вместе стояли на заднем дворике и рассматривали окаменевший труп боярышника. Мэй изо всех сил делала вид, что не замечала слез, блестевших в глазах Августы Готорн.
– Мы сами уладим эту проблему, – сказала она. – Только мы вдвоем. Обременять твоего брата нет смысла.
В кои-то веки Мэй не разозлилась на мать за это, что та позволила Джастину соскочить с крючка.
Когда Готорну исполнялось шестнадцать, он просил дерево наделить его силой, которая принадлежала их семье по праву рождения. Это позволяло им защищать Четверку Дорог от монстра, заточенного в мертвом лесу под названием Серость. Но Джастин провалил свой ритуал. А значит, он никогда не получит силу и не понесет ответственность за нее. Просить его помочь лишь для того, чтобы он бездеятельно наблюдал за их работой, было бы жестоко.
Это также давало Мэй возможность показать матери, почему дерево выбрало ее, а не Джастина. Потому что она могла справиться с любой трудностью, которую подкидывала ей Четверка Дорог. Даже с этой.
– Никто не должен об этом узнать, – продолжила Августа, глядя на ветки. – Если город услышит о подобном нападении на нашу семью, последствия будут катастрофическими.
– Нападении, – повторила Мэй, и во рту появился неприятный кислый привкус.
Верные слова, но тем не менее опасные. Потому что это нападение совершил не монстр, от которого они должны были защищать город, а один из их так называемых союзников. Человек, которого она раньше считала другом.
– Это вина Харпер Карлайл, – прошептала она. Харпер, которая обладала невероятной силой, но доселе об этом не знала. – Она вернула себе память.
Августа мрачно кивнула.
– Это единственное объяснение.
Мэй снова посмотрела на боярышник, который выглядел скорее красным, чем коричневым в свете восходящего солнца, и подумала о последних неделях. О то, как корни, объединявшие Четверку Дорог, разнялись и переплелись заново.
С того дня как она достала карту Вайолет Сондерс месяц назад, в ее разуме открылся проход – корни проделали тоннель, которого она никогда прежде не видела. И он все изменил. Мэй могла остановить их, позволить корням загнить. Вместо этого она решила довериться брату с Айзеком и вернуть стертые Августой воспоминания Вайолет Сондерс. Она верила, что это было верным поступком, чтобы обезопасить город.
И Вайолет действительно спасла Четверку Дорог, но наверняка она догадалась, что Августа способна на гораздо большее. Что она использовала свою силу против других основателей, как Харпер. Судя по всему, Вайолет разобралась, как вернуть ей воспоминания, и Харпер вздумала отомстить семье, которая их забрала. А значит то, что произошло с боярышником, – вина Мэй. По ее животу поднялось густое и пузырящееся чувство стыда, и она задумалась, как скоро мать догадается о ее проступке.
Последние семь лет Мэй была идеальной дочерью. Но у Августы Готорн хорошая память, и вряд ли она забыла, что предшествовало этим семи годам, когда любовь и внимание дочери были предназначены сугубо ее отцу. Неважно, как вела себя Мэй сейчас. Августа никогда не будет полностью доверять ей. И если она узнает, что Мэй натворила, это разрушит их и без того хрупкое перемирие – возможно, навсегда.
– Как, по-твоему, это произошло? – спокойно спросила Мэй.
– Сондерсы, – без промедлений ответила ее мать. По телу Мэй прокатилась волна облегчения. – Глупо было
