язвы мои обмывал и толковал, шутя;И вор голодал, чтоб мне сберечь еще кусок ломтя.
Злодеи оба: я слыхал в ночном полумраке не раз —
О прежних делах своих вспоминал убийца без прикрас,
И вор о тех, кого сгубил, унылый вел рассказ.
Я горький тот не забуду рассвет, его серый оскал кривой,
Когда в шкуры зверья завернули меня, на сани взяв с собой,
За сотню верст, на ближайший пост, зимней дорогой глухой.
Не забыть, как они пробивали путь, этот сдавленный внутренний стон;
И под снегоступами наста хруст, когда ломался он;
Не хватало дыханья, и сердце мое рвалось толчками вон.
И много раз я почти умирал, пробуждаясь к жизни едва;
Над пустыней солнце катилось в огне, слепила небес синева,
И слезы текли и глаза мои жгли, по щекам оставляя два шва.
На ночевку вставали, лишенные сил, когда, съежившись, день угасал;
И – о, эта сладость покоя! – и как, рассвета страшась, я дрожал;
И как на измученных этих людей я утром зол бывал.
Как я молил дать покой, покой: саван-снег – он ведь мягок так;
Как я плакал и тех, что тащили меня, рыдая клял, как собак;
Но тянули вперед, хоть мучительный гнет горбил спины и сковывал шаг.
А дальше – один горячечный бред, и только б избавиться мне
От безжалостных двух, что никак не дадут позабыться в последнем сне;
Очнулся – конной полиции пост, и слепящей конец белизне.
И вот – мой друг убийца здесь, и друг мой вор – тоже тут:
В наручниках оба, злоба в глазах, хорошего не ждут;
Но на Страшном Суде о них резюме пусть мне подготовить дадут.
Старатель
Забрёл я на Бонанзу, подумал: погляжу
Одним глазком на старый свой отвод.
С тех давних пор я многое по памяти твержу,
И всех ребят я помню, весь народ.
Все ребята разорились, и у всех карман худой,
Едва ли кто имеет горсть монет;
И я – старатель старый, тощий, битый и седой,
Залез в долги – а прибыли и нет.
Забрёл я на Бонанзу: там хижины пусты,
Всё та же с неба пялится луна,
И вехи, мною вбитые, торчат из мерзлоты,
Безлюдно, бесприютно, тишина.
Мы пыхтели на отвалах – кто с лотком, а кто с киркой,
И дурели, и спивались от тоски;
Чудо-драга паровая возвышалась над рекой,
Берег с отмелью курочила в куски.
Она в грязи барахталась, метала валуны,
И хрюкала, как тысяча свиней;
Жрала и камни, и песок; и меркнул свет луны
В сияньи электрических огней;
В утробу ненасытную пихая по пять тонн,
Казалась жутким чудищем она;
Ей двое управляли; глядел я, потрясён,
И думал: «Златокоп, тебе хана!»
Покрывал хибару дёрном, щели мохом конопатил —
А теперь она просела на углы;
И лебёдка заржавела, и лоток мой огорбател,
И в шурфах – по край водищи и золы.
Закончилось
