просто? – спросила она себя. – Да не любил».
– Вот тебя жизнь и наказала за то, что ты посягнула на чужое, – спокойно продолжал Халим. – Ты хотела причинить горе арабской девушке, но аллах этого не допустил, потому и погиб твой ребенок. К тому же шариат не разрешает мусульманину жениться на неверной. Весь его род был бы против. Знаешь, что они тебе устроили бы? Тебя ждал бы такой ад.
– Это я-то неверная? И мой ребенок неверный? А ты, значит, правильный, такой, какой нужно? Ах ты, гнида…
И в ответ запальчивое, гневное, страшное, мол, запоете вы сейчас матушку-репку!
– Погиб? Уж нет! Он живой! – выкрикнула Анна, желая казнить Халима, а заодно и Хади, за неожиданно открывшееся его лицемерие и коварство. Ведь она его жалела, щадила, уберегала от выходок националистов, помогала во многом, как могла, упрятывала от зла. Встречаясь, они уже тем самым вдвоем вышли на баррикады против расизма, но вот сейчас на этих баррикадах Анна одна. Осмеянная со всех сторон. За лучшее, что было в их душах, ее омерзительно, на весь коридор одну отчитывал в эту минуту черный расист.
– Так и передай в свою Нубию, – выкрикнула она Халиму в лицо, – мальчик живой. Он в больнице. Просто очень больной…
Ляпнула в истерике Анна, а воробей этот трагический, несуразный, мгновенно выпорхнувший, уже полетел с ветки на ветку, с дерева на дерево, из переулка в переулок, из страны в страну. Кумушек ведь по миру обоих полов на земле великое множество. Ей некому было поведать о своей беде, а труднее еще признаться в том, что все не так, что впопыхах, с горя, из-за огромной беды оговорила себя, и настолько нынче одинока, что и поделиться не с кем.
Зато охотно делились друг с другом ее бывшие однокурсники и друзья. В итоге Анну нигде не брали на работу. Она в их глазах читала постоянный шепот о том, что вон идет злодейка, которая бросила дите в детском доме. И те расисты, которые еще вчера травили ее за отношения с Хади, вдруг стали в пику ей хором жалеть несчастного чернокожего ребенка.
Стоило Анне принести в редакцию очерк, как в глазах окружающих, как ей казалось, уже мерцал мираж с очертаниями несчастного брошенного дитя.
Жизнь превратилась в ад, напоминала раскаленную сковородку. Утром не хотелось просыпаться, выходить из комнаты, за порогом которой, казалось, уже плескался океан, тот самый Ледовитый, в котором через мгновение легко утонуть. Совсем. Все, что люди не дочитали в книгах, не додумали, не поднялись хоть на какие-то высоты, не проглядели с умом и чувством какие-то ситуации, всю грязь своих душ они теперь вытирали об Анну.
Устав от безысходности, она махнула на все рукой и назло, как ей казалось, всем, из глубоко затаенной вредности, никогда уже не отрицала, что да, мальчик жив, он – есть, просто пока что не рядом с нею.
А сама она не хотела этого же? Примирилась ли с потерей хоть на минуту? Миф, коли он самый дорогой в твоей жизни, может в таком случае казаться реальностью. Притом надолго.
Это была величайшая трагедия, однако нет худа и без добра.
