сый мужчина тридцати четырех лет от роду и рыжеволосая женщина, луноликая барыня под стать самой луне. Мысли у барыни странные, а помыслы… то ли о собственном потомстве Бога молит, то ли, не надеясь на чудо, названному, объявленному наследнику невесту подыскивает. Полна дама, в самом соку, да только не беременна, уж и в паломничества по дальним монастырям ездила, и на воды лечебные, а все без толку. Ох и нужно же это простое бабье чудо рыжеволосой тридцатичетырехлетней красавице, да вот не шлет Господь ей ни сына, ни дочки. Все у барыньки есть, всего вдосталь, на золоте кушает, на шелках почивать изволит, тюфяки лебяжьего пуха, а платьев-то, платьев… на три жизни хватит, и еще останется. И любовь у нее есть, статный красавец, от одного взгляда которого можно разу ма лишиться, за один поцелуй черту душу продать. Верный, любящий, заботливый, уж почитай пятнадцать лет вместе, а ни на одну постороннюю ветреницу не загляделся, ни одной прелестнице воздушного поцелуя не послал. Одно непонятно: как, имея все, о чем другие и помыслить не решаются, нет у них самого главного – их продолжения, ребенка.
Луна приметила с высоты карету, да тишком и пошла за ней, подглядеть, как люди живут, о чем мечтают, как свои дела обделывают. Интересно же. С неба факелы сопровождающих хорошо видны, да и российские дороги, чай, не дикие пустоши, не густые рощи-дубравы, едва стемнеет, на королевском тракте караульные на каждой версте зажигают по бочке с горящей смолою. Далеко видать. Впрочем, карета уже съехала с основной дороги и держит теперь путь в сторону лесного озера, но то луне не помеха: знает матушка-луна в лесу каждую тропку, а тут и вовсе просто, к дому колдуна местного движется карета. К тому, кто дорогу в будущее ведает и краткий путь в обход судьбе показать может.
– Ох и страшно же мне, Алешенька[1], ох и боязно, – тихо шепчет барыня, прижимаясь к плечу супруга. – Боюсь, не дело мы затеяли, за цельную жизнь ведь не отмолим.
– Повернуть еще не поздно.
– Вот если бы этот колдун теперича амулет какой дал или снадобье, чтобы у нас собственный ребятенок народился, озолотила бы, в графы вывела. За такое дело ничего не жалко, а так, ради этого негодника…
В карете тепло, куда ни сунься – соболя, хоть накрывайся ими точно плащом, хоть ныряй с головой в нежный меховой омут. На мягких упругих сидениях – толстые матрасы, индийским муслином обитые.
– Петр Федорович[2] объявлен законным наследником, а наследника нужно женить. Стало быть, все правильно делаем, по закону.
– А что коли я, несмотря ни на что, рожу? Что тогда с этим Петрушей, прости господи, делать? – причитает красавица. – Вот итальянский лекарь приедет и вылечит. Куда мы, скажи на милость, тогда этого оболтуса с благоверной его денем? Ой, напрасно я тебя тогда послушалась. Пожили бы еще сколько-нибудь без наследника, надавили бы как следует, может, Святейший наш брак законным бы признал, а тогда уже пред Богом и людьми ты мой наследник, Алешенька! Ты и никто другой. Померла бы бездетной, и ты девушку за себя молоденькую взял. Чтоб хорошего рода была, крепкого, чтобы дядья, братья сразу же встали на твою защиту. И тогда…
– Сколько раз повторять, не нужны мне другие женщины, Лизонька[3]. Не будет никого. Да и ты себя раньше времени не хорони, не рви мне сердца. А о Петре не думай, не повредит нашему счастью этот мальчик, он и теперь не более чем ширма. Не может страна без достойного наследника, смута начнется. Народ свое будущее должен видеть. Есть мальчик, вырастет, будет царем. Нет наследника – нет будущего, разброд и шатание. А вот родишь мне сына, тогда по-другому поговорим. Объявим Петра Федоровича сумасшедшим, сошлем в дальний монастырь, ты ведь у меня – душа безгрешная, все одно умертвить голштинца не позволишь, стало быть, жить будет. Да хоть на родину отправится, под крылышко своего любимого Фридриха[4]. Еще и благодарить тебя опосля станет, за привет да ласку. И от нареченной его избавимся, дай срок. Но только пока что потерпеть их малость придется. И не нужно ничего пугаться: может быть, колдун нам про ребенка сейчас и расскажет что делать, присоветует. Карета повернула, стало быть, уже близко, сейчас по левому берегу озерцо объедем, и на месте.
– Хорошо бы, конечно, если бы он сейчас все за раз и выложил, Леший этот, я ведь уже думу думала, может, зазря я Ивана[5], от родителей оторвав, другим не отдала. Может, Господь мне этого ребенка посылал, а я и проглядела? В крепости, под замком держу. Разве ж это по-людски?
– Другая бы, не раздумывая, приказала удушить волчонка, а ты ему жизнь подарила. Какую ни есть, а ведь жизнь…
– Не знаю, не ведаю, за что тогда Господь карает рабу свою. За всю жизнь всего два раза и любила. Первый раз своего жениха, так он помер аж на венчание, мне на память даже подарков от него оставить не позволили, потому как черная оспа, и все сожгли; и второй раз, когда тебя в божьем храме увидала, когда голос твой ангельский услыхала…
– Нашла что вспомнить, голос давно сломался.
Граф
