и несметным богатством.
Ночи же свои Сулла проводил в шумных и циничных оргиях, и часто солнце заставало его еще на ложе в триклинии, пьяного и сонного, среди шутов и комедиантов, обычных сотоварищей его оргий, еще более пьяных, чем он сам.
Время от времени он предпринимал прогулки в Кумы, а иногда, но реже, в Байи или Путеолы, и граждане всех сословий в этих городах оказывали ему всевозможные почести, вызываемые не столько величием его деяний, сколько страхом, который внушало его имя.
За три дня до событий, описанных в конце предшествовавшей главы, Сулла вернулся из Путеол, куда он ездил, чтобы уладить распрю между знатью и плебеями этого города. Десять дней провел он там, разбирая споры, после чего в качестве третейского судьи дал примирительный пир спорящим сторонам.
Вернувшись к ночи на виллу, он приказал накрыть ужин в триклинии Аполлона Дельфийского, самом обширном и великолепном из четырех триклиниев его мраморного дворца. Там, при ярком свете лампад, горевших по углам, среди благоухания цветов, расставленных пирамидами около стен, и сладострастных танцев полунагих танцовщиц под звуки флейт, лир и гитар, банкет вскоре перешел в самую разнузданную оргию.
В огромной зале вокруг трех столов стояли девять трапезных ложей, на которых расположились двадцать пять пирующих, не считая хозяина. Одно место осталось пустым: это было место отсутствующего Метробия, любимца Суллы.
Экс-диктатор, в белом прозрачном одеянии, с венком из роз на голове, занимал место за средним столом, рядом с любимым своим другом, актером Квинтом Росцием, который был царем пира. Судя по веселости, шуткам и частым возлияниям Суллы, можно было заключить, что он веселится безмерно и никакая забота не сосет его сердца. Но, всмотревшись в него внимательно, легко было заметить, что в эти четыре месяца он сильно постарел, похудел и вид его стал еще ужаснее: нарывы, которыми было усыпано его изможденное лицо, увеличились, волосы из серых стали совсем белыми; бессонница, на которую обрекла его страшная болезнь, придала ему изнуренный, страдальческий вид.
Но, несмотря на все, в его острых серо-голубых глазах по-прежнему, и даже больше прежнего, горел огонь жизни, силы, несокрушимой энергии. Стараясь скрывать от посторонних свои жестокие страдания, он столь искусно притворялся, что по временам, в особенности во время оргий, казалось, сам забывал о них.
– Расскажи мне, Понциан, что сказал Граний, – обратился Сулла к одному патрицию из Кум, лежавшему на ложе за другим столом.
– Я не слыхал его слов, – ответил тот, побледнев и, видимо, затрудняясь отвечать.
– У меня тонкий слух, Понциан, – заметил экс-диктатор спокойным тоном, но грозно насупив брови, – и я хорошо расслышал, что ты сам сказал Элию Луперку.
– Но поверь, – в ужасе ответил Понциан, – поверь мне… счастливый всемогущий диктатор…
– Ты сказал: «Когда Грания, нынешнего эдила Кум, заставляли
