способен ни видеть, ни чувствовать, ни изъясняться подобным образом. Даже хотя я вижу раза в три больше, чем обычный homo sapiens.
«Вижу»! Как беден язык человека.
В голосе Власа звучало неподдельное отчаяние. Он помолчал, глядя прямо мне в глаза. На его лице, ещё более бледном, чем ранее, выступил пот, но глаза не потеряли ни ясность, ни грусть. Он моргнул – наверное, в первый раз за всю нашу встречу – и продолжил:
– Одна из картин всплывает передо мной чаще других: мы висим на краю обрыва волн высокой плотности. Я слушаю эфир. Она тоже. Мы слышим, как на расстоянии трёх бросков догорает наш носитель – зона высокой плотности волн, в которой жили мы и ещё полмиллиона трионов. Ещё немного – и там останется только пропасть. Она касается меня крылом. И я понимаю всё.
Человек не может себе представить, что такое любовь двух разумных волновых существ. Не может представить себе подобного ощущения. Когда их колебания накладываются, ритмы выравниваются, канва заполняется рисунком, чтобы дать начало одной, но общей мелодии. Песня длится. Скорбь из-за гибели нашего народа смешивается с чувством сильнейшей связи между нами. Эфир взрывается обломками света. Наша мелодия продолжает литься. Я знаю, что потом мы сорвёмся вниз с обрыва и, ловя восходящие потоки, заскользим туда – в смерть, чтобы найти свой смысл, реализоваться, пусть мы и знаем, что нам не спасти никого. Наша мелодия длится. В ней останется новый ритм, который мог бы стать новым существом, если бы мы остались жить.
И мы срываемся и скользим. Немногие трионы способны покрыть за раз расстояние двух бросков. Мы можем. Вот он, спасительный клочок высокой плотности. Зависнуть, сжаться, послушать друг друга и прыгнуть вновь.
Мы ворвались в самое их стадо. Тупые, одномерные теонеи. Клочковатые, однообразные волновые существа. Способные только плодиться и потреблять плотность.
Слушать надо вовсю. Повернуться, ударить крылом, прыжок вверх, и, пока они сгрудились там, где ты только что был, снести одного-двух и прыгнуть снова.
Куохтаны пришли тогда в самый разгар схватки и выжрали всю жизнь. Из всех. Но запись того существа осталась в «памяти» Куохтана. И он дал мне прожить этим существом-трионом в те секунды, что я просуществовал в его «реакционной» камере.
Влас вздохнул.
– Вы ещё помните, что я сумасшедший?
«Ещё как», – подумал я, не делая, впрочем, видимых попыток ответить. Тишина длилась, быть может, минуту. И когда его слабый голос её нарушил, я вздрогнул:
– Я уже говорил, что не хотел жить. Затем я хотел умереть. После долгих лет, которыми для меня были те секунды в «реакционной» камере, я вдруг перестал хотеть чего-либо. Мне стало всё равно. Я мучился, но в то же время мне было интересно, чем всё кончится. Та часть моего сознания, которая выражала апатию, была растворена в общем бурлящем информационном полотне, потому Куохтан её не заметил. Он почувствовал, впрочем, общее замедление
