заполонила все мое существо. Я могла думать только о Юлове. Это плохо отразилось на работе: у меня были весьма средние показатели. Однажды я не выдержала и призналась Машке в своей любви к Юлову. Машка невозмутимо сказала: «Он тоже тебя любит.» «Тогда почему он ко мне никогда не подходит, не говорит со мной?» – удивилась я. «Он стесняется, к тому же тебя любит Гиви, и все это прекрасно знают.» – аргументировала Машка. Гиви был высокий красивый грузин из нашего отряда, но он тоже свою любовь никак не проявлял. Я была озадачена. Что мне делать? Самой подойти к Юлову и заговорить с ним? Нет, невозможно. К моей любви все больше примешивалось отчаянье.
Но были и минуты веселья. Разуваев привез с собой гитару, мы с ним разучивали разные песни, и когда я пела, все изумлялись тому, как здорово у меня получается. «Клен ты мой опавший…» Разуваев показал мне несколько аккордов, переборы и бой, так что к концу смены я уже прилично аккомпанировала себе на гитаре. (Сейчас я играю не лучше.)
Как-то ночью мы с Иркой пробрались к мальчишкам в барак. Они все спали мертвым сном. Все, кроме Разуваева, который не собирался нас выдавать. Мы собрали ботинки и связали их между собой шнурками. Отменный венок получился! Утром мы злорадствовали: ни один парень не явился на зарядку.
После отбоя, завернувшись в простыни, мы с девчонками сидели на полу и поочереди рассказывали разные страшилки.
А вообще-то дни тянулись для меня невыносимо. Я даже завела в дневнике страничку, где расписала смену по числам, и вечером зачеркивала очередной прожитый день. Работали мы, как негры на плантациях, с той лишь разницей, что нас не били надсмотрщики. Собирали вручную овощи, таскали тяжелые ящики и ведра с картошкой. Только один раз нам позволили искупаться – в местном грязном пруду. Но я так и не смогла заставить себя раздеться: стеснялась парней.
И все-таки, что касается Юлова, то неизвестность была для меня лучше печальной правды. И однажды Машка вызвала меня на разговор.
– Он тебя не любит. – сказала она. – Он влюблен в Денисову. Это Разуваев пытался его влюбить в тебя, чтобы он отстал от Ирки. Вот такие дела.
Я молчала, как оглушенная, машинально обрывая листья с какого-то кустика. А потом разрыдалась так, что Машка сперва отпрянула, а потом вытащила из кармана джинсов платок и подала мне. Что это был за платок! Это был розовый шелковый платок с кружевной оторочкой и буквой «А», вышитой в углу (от имени Арамис), украшенный чешским стеклом платок из тех, что мы шили, играя в мушкетеров. Я разрыдалась пуще прежнего, предчувствуя трагическое начало юности…
Через некоторое время после моего возвращения мама за ужином осуждающе проворчала: «Ну вот, стоило оставить ненадолго без присмотра, как она уже влюбилась!» Она сказала это таким тоном, словно я нарушила какое-то табу. Черная обида подкатила к моему сердцу: я ей ничего не рассказывала, значит, она прочитала мой дневник. Постепенно я стала отдаляться от мамы. Прекратились вечерние чаепития и откровенные разговоры.
Любовь моя не кончилась и после
