ются сало, курицы, хлеб. Народ моей страны завтракает обильно и грубо. Я же мечтаю о чашке кофе – хотя бы растворимого. Независимо от себя я начинаю ненавидеть соседа, который истово отхлебывает чай из кружки с собственным портретом. После каждого хлебающего глотка он шумно выдыхает носом.
– Бл-е-е-е-е-еп, м-м-м-м-м-м-м-м. Бл-е-е-е-е-е-п, м-м-м-м-м-м-м.
Он пьет чай, как опытный старик, но ему не больше тридцати. Однако от его звуков, запахов, движений уже веет обреченностью старости. Он обстоятельно жует курицу, обсасывает косточки, немигающе смотрит в окно, где на протяжении уже трех часов не меняется однообразный пейзаж: с одной стороны – гранитные откосы, с другой – речная долина, покрытая пятнами осеннего тления. Он обсасывает последнюю кость, опять шумно хлебает чай и говорит надтреснутым голосом в никуда:
– Карымская, значит, скоро.
На боковушке оживляется крупногабаритное существо, наводившее всю ночь ужас и тоску на обитателей плацкартного вагона. Оно ревело и металось по узкому проходу, среди голов и пяток, стенало и кого-то искало. Утомился он после звучной плюхи от низкорослого, но очень горизонтального бурята, ехавшего в Читу со всем своим выводком. Бурят источал благость, и даже плюху отпускал с миролюбивым выражением лица, с каким доктор дает горькую микстуру ребенку.
Сейчас существу плохо. Оно перекатывает глаза с полопавшимися капиллярами, рьяно чешет шишковатый череп, икает, и уходит в конец вагона. Напротив меня просыпается соседка – несколько потасканная, но не утратившая нежность овала лица блондиночка лет двадцати пяти. Она извлекает из клетчатого капронового баула пластиковый пакет и тоже уходит. После нее в воздухе отчетливо ощущается запах самки, теплый и немного тухлый.
Запахи – моя беда. Я способен в толще воздуха, содержащегося в помещении уловить тончайшие оттенки телесных, пищевых или химических ароматов. И всех тех, кого я встречаю на своем пути, я познаю, прежде всего, по запаху. Наверное, это потому, что я родился в год собаки. Хотя не верю я в эти гороскопы и прочие обязательные атрибуты среднестатистического обывателя, который слушает свой прогноз по FM-радиостанциям, как завещание богатого родственника. Мне смешны эти увлечения, ибо я точно уверен – никто не знает, какой на самом деле сейчас год и день. Нагромождение условностей и систем отсчетов сводят на «нет» все попытки образовать стройную теорию явлений и событий. Впрочем, мне противно думать даже об этом – запахи и звуки окончательно достали меня, и я всаживаю в ушные раковины холодный пластик наушников. Светлая, как рождественская месса «A Whiter Shade of Pale» заворачивает меня в кокон, куда не пробиться внешним раздражителям. В конце – концов, до Читы еще полтора часа.
Возвращается блондинка – она подтерлась влажными салфетками и поменяла прокладку: запах самки исчез, уступив место безликому запаху бытовой химии. Блондинка чувствует себя уверенней, достает из баула бутылочку кока-колы, обхватывает губами горлышко и делает пару глотков. Затем уставляется в окно, где кроме мелькания гранитных уступов ничего нет. В лице ее читается тягость от соседства со мной, с допившим чай молодым стариком, и с существом, которое явилось только что с тяжелым запахом дешевых сигарет «Балканская звезда», и с каплями воды на подбородке – видно, что оно только что жадно пило воду. Ей хочется скорее покинуть вагон, сесть в машину к своему какому-нибудь Саше – брюнету с длинными ресницами, и нижним бельем второй свежести, но белого цвета, чтобы сказать: «Блин, достал меня этот поезд. Та-а-а-к-и-е-е-е уроды ехали рядом». И восхищенный Саша, гордый тем, что он не урод, двинет машину.
А поезд начинает сбавлять свой заведенный ритм и скрежетать суставами вагонных сцепок. Под колесами хрустят стрелки, вагон дергается и, наконец, пейзаж за окном замирает, приняв форму старой водонапорной башни, мужика в рабочем подшлемнике на мотоцикле «Днепр» бывшего голубого цвета и перепачканной мазутом пегой коровы. Карымская.
Последние сто километров я преодолеваю, лежа на спине. Блондинка шарится в телефоне, молодой старик читает книжку формата «pocket-book» со зверскими лицами на аляповатой обложке. Существо принесло со станции пластиковую емкость с какой-то жидкостью и теперь поминутно прикладывается к ней взасос.
Я лежу и раскладываю эти сто километров на крайние десять лет моей жизни. Преподавание в школе, в захолустном райцентре без канализации и вообще, без будущего, закономерно завершило семейную жизнь. Поводом послужил старший мичман пограничных войск, караулящий мелкие воды Аргуни от китайских браконьеров. Все правильно – он имел зарплату и перспективу перевода в рай для обывателя: в Краснодарский край. Возясь с плодами спаривания алкоголиков в средней школе, я как–то пропустил момент превращения моей жены – поклонницы стихов и песен под гитару у костра, в среднестатистическую российскую самку. А она обрела новый набор непреложных для этого вида существ социальных ценностей: норка, иномарка, и как апофеоз бытия – переезд в Краснодарский край, чтобы пополнить там и без того мощную популяцию генетических жлобов.
Я не переживал, но, любуясь
