вопросы о профессии. От них не возникает желания отмахнуться, наоборот: ты застреваешь на них, задумываешься… удивляешься или даже сердишься, но волей-неволей отвечаешь заинтересованно и откровенно.
Недавно пересмотрела несколько любимых фильмов Феллини, в том числе «Интервью».
Когда смотришь знакомую чуть ли не покадрово картину, то обращаешь внимание не на сюжет (который у Феллини всегда третьестепенен), даже не на игру замечательных актёров, а на блики утреннего солнца в окне трамвая, тарахтящего по рельсам в Cinecittà Studios, на толстый живот помрежа и на лужи после ливня. Но главное, ты чувствуешь, как минута за минутой в тебя втекает некая волшебная субстанция подлинного искусства, описать которую трудно, а объяснить практически невозможно.
И я подумала: вот примерно так надо бы писать свою книгу о книгах – чтобы в ней бегали дворовые собаки, падали фанерные декорации, ковылял с палочкой на протезах мой собственный дед; чтобы целиком выпадала наружу от толчков ташкентского землетрясения стена дядькиного дома, слепленного из саманного теста; чтобы с крыльца медленно стекала полуденная тень от яблони и стрекоза висела над лужицей пролитого молока; чтобы играла, вопила и дралась дворовая ребятня. А посреди всей этой густой-пахучей-разновсякой жизни стоял бы сам автор и невозмутимо отвечал прямо в камеру на вопросы о стиле, о литературных героях, о замысле и финале книг, о случайностях и закономерностях в ремесле; о детстве и судьбе, о снах, о любви и неизбывной тоске художника.
О рождении и смерти, наконец.
Ведь писателю на протяжении творческой жизни в каждой книге приходится отвечать на эти вопросы…
Так уж совпало, что предложение от издательства «МИФ» написать предисловие к пособию для начинающих литераторов пришло в то время, когда я читала книгу Харуки Мураками «Профессия – писатель», примериваясь к мысли написать нечто подобное – на собственном, разумеется, опыте.
И потому, улыбнувшись очередному совпадению в своей жизни, сразу ответила – да-да, любопытно, почему бы и нет. Мне прислали рукопись: Доротея Брандт, литературный критик и редактор… Написана книга в Англии, чуть не сто лет назад.
Для начала я полезла в Интернет и обнаружила, что подобных книг о писательском ремесле написано немало и писателями, и литературоведами, и критиками, и прочими пастухами обширного стада особей, производящих разные тексты. Причём самые толковые из них написаны именно «подспорным персоналом литературы» – редакторами и издателями. И это объяснимо: им в нашем деле всё понятно, они более тверды в законах, по которым якобы создаются литературные произведения. Там, где творец на извечный вопрос «как это сделано?» растерянно хмыкнет «не знаю» – не потому, что не знает, а потому что нельзя разъять и расчислить наитие и мастерство, – литературный персонал бодро впишет диагноз, поставит капельницу и удалит половину печени.
К тому же профессиональный писатель, рабочая лошадка, не торопится взвалить на себя эту тяжкую ношу: учить новичка сотворению мира. Писателю своей головной боли хватает. Тот же Харуки Мураками подозрительно много места в своей книге уделяет пользе бега трусцой, словно, только надев трусы и сорвавшись с места, начинающий литератор преуспеет в деле сочинительства. Между нами говоря, мало чем смог бы разжиться у Мураками-сан литератор-новичок. Видимо, мэтр и сам не слишком верит в то, что человека можно научить писать талантливые книги.
Мне вспоминается фильм, снятый к юбилею писателя Леонида Леонова. Родился тот на излёте девятнадцатого века, умер глубоким стариком на излёте века двадцатого. Крупнейшая фигура в советской литературе: Герой Соцтруда, заслуженный деятель искусств, автор множества книг, вполне читаемых. Между прочим, выдвигался на Нобелевскую премию, а прозаиком был мощным, глубоким. И фильм получился интересным, в жанре «беседа с мастером».
Но самая фишка таилась в последнем кадре. Интервьюер задал маститому писателю вопрос (цитирую по памяти, может, и неточно): «Леонид Максимович! Вы работаете в литературе шестьдесят лет. Что бы вы хотели сказать молодым литераторам, кто только вступает на путь сочинительства?» После чего зависла пауза… Старый, очень старый человек смотрел в камеру немигающим взглядом. Камера приблизилась к его лицу настолько, что стали видны глубокие морщины и глубокие цепкие глаза. И длилось это долго… так долго, что мне показалось – может, компьютер завис? Наконец старик разлепил губы и медленно произнёс: «Ничего…»
Я даже вскрикнула от восхищения!
Таланту научить, конечно, нельзя, но профессию – какие-то её очевидные принципы и зачатки – передать можно. Годах в восьмидесятых один инсценировщик, крепкий середняк, по доброте душевной учил меня писать пьесы. Драматургия, говорил, это пустяк: «Завьязка-кульминация-развязка-всё! А драматических ситуаций (известный Закон Польти) существует только тридцать шесть».
Это верно: каноны, приёмы, натруженные схемы – обиходный набор отмычек крепкого середняка.
