Многих наших связистов уже перебросили туда. В штабе оставалось всё меньше и меньше людей, следовательно, нагрузка на каждого телеграфиста росла. Давно уже перешли на две смены. Работали по 12 часов в сутки. Бесконечный поток шифровок утомлял до изнеможения. К концу смены рука окончательно выходила из строя, и пачки переданных телеграмм, переходивших из смены в смену, прибывали нарастающим итогом. Дважды выручали нас из этой беды. Все скопившиеся пачки относили на радио, и там их быстро направляли адресату. Все чаще и чаще стали делать «тревоги». Но это были учебные тревоги. Мы уже привыкли к ним. Соскочив в час-два ночи, за пять минут облачившись в серую свою скорлупу, вроде ранца, подсумки, противогаза, винтовок, и стоишь как истукан час, два. Часто в эти «тревоги» трясли наши ранцы, проверяли, всё ли имущество цело у каждого бойца, и беспощадно ругали, если что было потеряно, выбрасывали или забирали из ранцев все, что не связано с военной жизнью, все гражданское.
Заканчивалась тревога арестами (гауптвахтой) двух-трех «провинившихся» солдат.
8 августа по-особому прозвучала тревога. Ранцы осматривать не стали, а собрали палатки, т.е. ликвидировали свои «дома», гнёзда. Собрали матрацы, одеяла, выгнали под открытое небо, час, два, пять – вот и ночь, а отбоя нет. Ночевали под кустиками, на одежде, спасаясь от холода и дождя в шинели и плащ-палатке. Утром, только успели проснуться, услышали новость, к которой готовились все годы службы, – началась война с Японией.
Наши войска на Сахалине перешли границу у Хандасы и сражаются с японскими солдатами. В этот и в следующий день весь дербинский гарнизон опустел. Рвались туда, в огонь. Нам надоело всё тыловое до мозга костей. Война – это наш полезный труд, за который нас, солдат, хлебом кормят. Война – это близкий конец одного из двух: победы или смерти. Середины нет…
До Онор доехали на машине. Дальше пошли пешком. Прошли километров тридцать. Масса солдат здесь боролась с болотом: строили дорогу. Перейдя границу, стали ощущать запах пороха: развороченные дома, блиндажи, убитые люди и животные, запах гари. Рассказы о первых военных эпизодах, о японских «кукушках», о смертниках и т. д. Всё это угнетающе действовало на необстрелянное сердце солдата. Мурашки ползли по спине. В так называемой «Японской Хандасе» жили в палатках, в лесу. Кругом траншеи, блиндажи – оборона. Недалеко в лесу стояли дальнобойные орудия, о которых мы узнали после того, как они первый раз часов в двенадцать ночи открыли огонь. Мигом сон пропал. Земля дрожит, как от озноба, в воздухе долго висит вой летящего снаряда, затихая при удалении, и через несколько секунд – взрыв снаряда. После чего наступает пугающая тишина. Тишина на войне страшнее грохота орудий и взрывов бомб. Каждый шорох в лесу скребёт за сердце, вдруг сейчас из-за куста выскочит японец… А вот однажды собрались мы на обед. Вдруг кто-то закричал, что недалеко «кукушка» стреляет. Командир батальона даёт приказ: «Прочесать
