ровно: без воя, без надрыва, без трагизма… И эти сплошные «без» меня ничуть не оскорбляли! Почему-то я понимал: и правильно, и не надо по-другому. Потом некоторые из пришедших вместе со мной долго ехали. Я опять беспардонно смотрел в их лица, заглядывал к ним в глаза, обращённые в одну телефонную точку или, как бы стесняясь, на меня. Их лица и глаза оставались такими же, какими были и час-два назад. В них – без надрыва, без трагизма… Лица и глаза людей – последнее, что я видел. Стало темно. Услышал рассыпчатые стуки земли, которые бывают только на похоронах, когда, как не старайся, а земля из рук всё равно выпадает неловкими пригоршнями, и хорошо, что кидать её – только разок-другой, в треск разбивая о крышку гроба своё необъяснимое чувство вины. От этих барабанных раскатов у меня даже заложило уши. Сухой стук – это последнее, что я слышал. Потом стало очень тихо-темно. И только. Ни ворот рая, ни встречающих… И так одиноко. Я понял – это всё. Телеграфно проскочила мысль. Теперь уже точно последняя: «Там же ничего нет! Блядь! Ни-че-го!». И потом наступило действительно всё.
…Проснулся в липких каплях пота. Зачем я заглянул в запретное? Для чего мне приоткрылось неизведанное? Почему безжалостное богохульство явилось непременно мне? Ни спросонья, ни сейчас ответов у меня не было и нет, лишь есть о чём вспомнить, вспоминать и размышлять, потому что увиденное той ночью точно навсегда останется кованым гвоздём в моём мозгу, заставляя много думать об этом.
Наверное, это нормально, что прошлое у меня – так себе. Ведь только в плохой биографии всегда много занимательного прошлого. Зато из каждой страницы моей книги предательски торчат уши искренности. Безусловно, как маркетинговый, этот ход окажется хорошим. Но не ради успешных продаж пишу книгу. Дом построил. Детей родил. Дерево посадил. И книгу написал. Написал-таки, но – с особенной лексикой, и не постеснялся её, хотя моя книга – она про моё детство. И из детства. Как и я сам.
Я настолько из детства, что даже, когда высчитываю дни до нужной мне даты, то не кидаюсь к карманным или настенным календарям, нет, я представляю себе школьный дневник, распахнутый на развороте. Понедельник, вторник, среда – они всегда были напечатаны с одной стороны, на правой стороне разворота. Напротив же, на другом листе – четверг, пятница и суббота. Воскресенья нету и не было, его не печатали, потому что школьная неделя – это неделя-шестидневка, а воскресенье – выходной, хотя мне казалось, что седьмой день в дневниках не напечатали специально, потому что хотели, чтобы столбцы и колонки на второй страничке обязательно были ровными и похожими, как на первой, и чтобы строчки – одного размера, как на первой странице… Так всю свою жизнь и считаю мысленно, листаю ее воображаемым школьным дневником. Представляю себе зелёные страницы дневника и шагаю по ним до искомой даты: «Понедельник – это у нас 22 число, так, вторник – 23-е, среда 24-е… 29 августа это, получается, понедельник». Работает безотказно.
Без мыслей легко. Лишь некуда деваться
