Насколько мне известно, никто в подъезде не знал ни его имени-отчества, ни фамилии. А Дедом звали, потому что действительно был он стар. Я не мастер угадывать возраст по внешнему виду человека, но то, что ему было далеко за семьдесят, – это уж точно.
Хотя и был Дед, в отличие от многих других одиноких стариков, всегда чист и опрятен, внешность его производила довольно-таки отталкивающее впечатление. Основная заслуга в этом принадлежала его голове, которая, благодаря полному отсутствию какой-либо растительности и большим желтым пластмассовым зубам, у которых не было ни малейшего шанса спрятаться за морщинистыми, будто два заскорузлых кусочка кожи, губами, поразительно походила на боевой трофей кровожадных пигмеев.
Не делал Деда более привлекательным и его характер.
Я сам человек не очень-то общительный, почти любому обществу предпочитающий одиночество, но все же с соседями раскланиваюсь на ходу, бросаю вежливое «здрасьте». Дед же всегда ходил, никого вокруг не замечая. Когда он шел навстречу, мне казалось, что если упереться ему в лоб ладонью, то он, подобно механической игрушке, будет продолжать бессмысленно перебирать ногами на месте до тех пор, пока не кончится завод.
Жил Дед один. К нему никто никогда не приезжал. И сам он выходил из квартиры, как мне кажется, не чаще одного раза в неделю только затем, чтобы дойти до ближайшего магазина и вернуться с сумкой, набитой продуктами.
Общаться мне с ним, если только это можно назвать общением, доводилось два раза.
Примерно год назад в магазине я оказался следующим за Дедом в очереди к кассе. Когда кассирша подсчитала стоимость его покупок, оказалось, что денег у Деда не хватает. Дед начал было откладывать что-то в сторону, но я сказал кассирше, что мы соседи, и заплатил недостающую сумму, всего что-то около десяти рублей. Дед, даже не посмотрев в мою сторону, переложил покупки в свою сумку и вышел из магазина. Деньги он мне принес вечером. Молча сунул в руку бумажку и горсть мелочи и, не сказав ни слова благодарности, ушел.
Пару месяцев спустя, поднимаясь по лестнице, я увидел Деда, который, положив сумку на пол, отчаянно боролся с дверным замком.
– Вам помочь? – спросил я.
Дед искоса посмотрел на меня и молча отступил на два шага, оставив ключ в замке. Замок не желал открываться из-за того, что просела дверь. Дернув дверную ручку вверх, я повернул ключ. Дед подхватил свою сумку, выхватил у меня из руки ключ и скрылся за дверью, захлопнув ее прямо перед моим носом, как будто боялся, что я ворвусь в его квартиру и вынесу все, что там есть. Но после первого случая я и не ждал от него никаких проявлений благодарности.
Довелось мне и услышать голос Деда, но случилось это только при третьей нашей встрече, которая произошла в середине лета.
Жара стояла неимоверная. На безумно голубом небе вот уже две недели как не показывалось ни единого облачка. За день квартира превращалась в основательно прогретую духовку, в которой можно было испечь пирог, а вот спать было совершенно невозможно. Даже душ из тепловатой водицы давал облегчение не более чем на десять минут.
Было воскресное утро, около десяти часов. Я слонялся по комнате, прихлебывая чай со льдом, с таким чувством, будто вместо головы у меня воздушный шарик. Данное сравнение было единственной мыслью, на которую сподобился сегодняшним утром мой мозг, основательно изъеденный духотой и бессонницей.
Я даже почти не удивился, когда, открыв на звонок дверь, увидел на пороге Деда.
Выглядел Дед просто ужасно. Одной рукой он опирался о косяк, другую прижимал к груди слева. Дышал он часто, с каким-то хрипловатым присвистом на выдохе. Все лицо его и лысый череп были покрыты большими круглыми каплями пота, казавшимися приклеенными к коже.
– Вам плохо? – спросил я. – Вызвать «Скорую»?
Дед отрицательно качнул головой, махнул мне рукой и, тяжело переставляя ноги, направился к своей двери.
Я последовал за ним, готовясь в случае необходимости подхватить его под руку.
Миновав маленькую, почти квадратную прихожую, мы вошли в единственную комнату. Скудная мебель, находившаяся в ней, была расставлена вдоль стен: узкая металлическая кровать, полуприкрытая старым клетчатым покрывалом, низкая, похожая на больничную тумбочка, выкрашенная белой масляной краской, на которой стояли пузырьки с лекарствами и полупустой стакан воды, и грубо сколоченный, покрытый той же, что и тумбочка, краской табурет, который, судя по многочисленным разноцветным пятнам на широкой крышке, выполнял роль обеденного стола.
Все остальное свободное пространство комнаты занимала детская железная дорога со станционными домиками, искусственными миниатюрными деревьями и холмами, семафорами и тоннелями.
Рельсы были уложены тремя большими перекрывающимися петлями, образующими в центре равнобедренный треугольник с чуть выпуклыми сторонами.
