потолке, похожую на камбалу. И сонное сопение братьев, и хохот чаек, и стрекот сверчка в изголовье, и мерный шум моря. И запах водорослей, сосны и рыбной похлебки – все то утро я бы, будь моя воля, сложила бы в сундучок и взяла с собой.
Но в сундучке, который вручил мне отец, усаживая на кормовую банку, лежало лишь мое белье и книги. Наш дом остался позади, становясь все меньше и меньше. Я сидела спиной ко всем – никто не отвлекал меня от прощания. Лодка мерно покачивалась на волнах, Рене начал брызгаться водой – но твердый ком в моей груди не могла бы растопить даже адская смола.
Когда через месяц мы добрались до нашего нового жилища на улице Бон-Пуа, я поразилась несоответствию тяжести путешествия и его цели: узкая щель между серо-бурыми, словно ржавчиной обросшими домами, скользкие булыжники, уложенные вразнобой, смердящая жижа в сточной канаве – и ради этого мы ехали через всю страну? Глаза заслезились, в горле першило. По лицу Гаспара я видела, что его обуревают похожие чувства. Скрипели колеса нашей повозки, откуда-то издалека плыл колокольный звон. Гаспар встрепенулся – за поворотом словно захохотала чайка. Следом защелкали подошвы – стайка мальчишек вывалилась из подворотни прямо на нас.
– Гугеноты! Глянь, гугеноты! – заорал самый маленький из них – пучеглазый, как морской окунь.
– Гугеноты, гугеноты! – подхватили остальные. – Поцелуй меня в зад! Да здравствует Святой Варфоломей! Штаны потерял, дядя!
Меня поразила их развязность. Одетые в какие-то лохмотья – мои братья в черных курточках с белыми воротниками после четырех недель путешествия выглядели куда опрятнее – мальчишки вели себя так, словно улица принадлежала им. Они прыгали, кривлялись и галдели. Пучеглазый первым наклонился, поднял с мостовой камень и кинул в Гаспара. Остальные не отставали. В нас полетели камни и комья грязи. Мама вскрикнула, заслоняя собой Юбера. Отец очнулся и поднял кнут – мальчишек как ветром сдуло.
– Этель! Сестра моя! – раздался радостный возглас – на заставленном розовой геранью балкончике появилась молодая женщина, очень похожая на маму.
Моя семья не прожила там и года.
Летом 1620 в Париж пришла чума. Почти весь левый берег был охвачен эпидемией. Я заболела первой: забежав вечером домой, вдруг почувствовала резь в животе – меня стошнило прямо на пол. И на собственные ноги. Помню кусочек моркови, прилипший к башмаку, круглые от ужаса глаза Юбера, холодный пот, коврик у входной двери бросается мне в лицо. Темнота. Еле слышный на краю сознания испуганный возглас мамы…
Следующие две недели я помню смутно – темнота, тишина, мамина рука вытирает мне лоб. Чашка с водой стучит о зубы. И холодно. Очень холодно. Где мама? Почему она не накроет меня одеялом – я же так замерзла! Собрав последние силы, с пересохшим горлом, я зову ее – насколько хватает голоса.
Теплая рука вытирает испарину мне со лба. Медленно приоткрываю глаза и вижу склоненную светловолосую голову. Но это не мама – это тетя Люсиль выжимает тряпицу над миской. Тетя Люсиль очень похожа
