еще бы не испугаться! Оставила нормального мужика, а через двадцать минут увидела параноика, сидящего с выпученными глазами и скошенным ртом перед недорисованной картиной, с руками, вцепившимися в собственную мошну!
Он смутился едва ли не до холодной испарины, дико напрягся, когда ее ладони неуверенно легли ему на плечи.
– Это из-за меня? Из-за того, что у нас ничего не получается? – голос у нее стал внезапно низким и чуть хрипловатым, а пальцы чуть уловимо зашевелились, массируя плечевые мышцы. – Ты скажи, скажи, я все пойму, – художник почувствовал, как дыхание девушки шевелит волосы у него на голове и замер: неужели она догадалась? Уловила точным и хищным бабьим чутьем, что не получается не картина, а он сам – художник – «не получается» как мужчина?
Однако легшие на плечи руки девушки уверенно оттягивали скопившееся в нем напряжение, он даже почувствовал, что ему становится теплее. Обернулся, неожиданно близко увидел ее лицо и почти рефлекторно потянулся губами. Глушил отчаяние затяжными поцелуями, с удивлением ощущая, что девочка отвечает ему неожиданно горячо и опытно, бормоча в секундные перерывы что-то смятенное:
– Ведь это нужно? Ведь так и должно быть? Нам это надо, чтобы всё получилось? Да ведь? – ее руки добрались до брючного ремня; мгновенный ужас перед позором разоблачения вновь пронзил художника, но сил уже не было, и он покорился, желая лишь одного: в последний момент провалиться под землю. Чувствовал холод ее тонких пальцев, слышал, как она прерывисто шепчет ему в ухо:
– Какой он у тебя большой, какой твердый… У меня были парни, но ни у одного не было такого большого и твердого…
«Врет, стерва!» – подумалось ему, но то ли от прохлады ее пальцев, то ли из-за хлынувшего от испуга в кровь адреналина он почувствовал, что к нему возвращается бычья сила, прежняя тетивная упругость. Девчонка тоже отреагировала; перестав нашептывать, быстро стянула с себя джинсы и уселась лицом к нему ему на колени, широко развалив узкие девичьи бедра. Поднялась над ним, как поднимается степной охотник над своим конем, запуская в небо сокола, и задрожала струной, опускаясь. Вновь взмыла птицей и бесконечно долго падала, словно набираясь сил для нового взлета. Движения ее становились все быстрее и ожесточеннее, дыхание резче и чаще. Сил у нее, чтобы вытягиваться стрункой, уже не было, и она раскачивалась перед ним, хрипя и теперь почти елозя лицом по его груди.
И художник внезапно понял, что смысл происходящего вовсе не в том, что он овладевает этой девушкой; наоборот: это она через него, через пользование его детородным органом должна овладеть тем тайным смыслом, той искрой, которая рождает великую тайну творения. И у нее это почти получалось, и лишь в последний момент что-то срывалось, гас зарождавшийся огонек, и она, стиснув зубы и запрокидывая голову, с порывистой быстротой возобновляла свою степную скачку.
Выброс семени застиг ее, как выстрел из ружья, как пуля, пробившая охотничьего сокола. Сразу ослабев,
