х пор, пока эта бодрость не появлялась. При этом курсант должен был держать голову прямо, расправив плечи и брови, и смотреть перед собой на воображаемого начальника.
Подобная раздача нарядов была в сержантской школе ежедневным вечерним ритуалом и по своей непредсказуемости походила на игру в рулетку. Никто из сотни курсантов первой роты не мог заранее предугадать, будет ли он сегодня после «отбоя» спать или будет драить лестницу или туалет.
Жизнь в «учебке» мёдом не была, но тем она и отличалась от весёлых будней пионерского лагеря, что быстро лишала новобранцев иллюзий по поводу всеобщего равенства и торжества справедливости и выбивала из желторотых разгильдяев остатки гражданских вольностей. Каждые полгода учебный центр дивизии выпускал батальон подготовленных сержантов, которых тут же развозили по четырем ракетным полкам, запрятанным по лесам Белоруссии.
Человек, особенно молодой, ко всему привыкает – и к хорошему, и к плохому. Но если бы кто-то в те – первые – дни пребывания в армии спросил Сергея, что осталось хорошего в его жизни, он затруднился бы ответить. Хорошего было мало. К этой малости относилась военная форма, которая ему всегда нравилась, кирзовые сапоги, в каких он ещё дома любил ходить в лес, письма от родителей и друзей и то, что дивизия, в которой ему предстояло служить, была гвардейской. Что же касалось остального, то оно было сложным…
Были, конечно, физические нагрузки и строгая дисциплина – всё как полагается – надо так надо. Но молодые солдаты даже в «учебке» часто сталкивались с тем ужасным явлением, которое как плесень, порождённая долгим отсутствием военных действий, проникло в армию и которое армейское начальство предпочитало не замечать. Но оно существовало, и молодые солдаты подвергались издевательствам и унижениям со стороны старослужащих, что убивало в них человеческое начало и превращало в послушных рабов. С этим злом каждому приходилось справляться в одиночку.
По давно заведённой традиции всех новобранцев, прибывающих к месту службы, первым делом подвергают обряду омовения водой, отправляя в баню или душ, где вместе с дорожной пылью будущие солдаты смывают с себя всё то, что связывает их с прошлой жизнью. Очистившись душой и телом, они получают обмундирование и становятся воинами. От прежней жизни у них остаётся лишь имя. И если кому случится погибнуть в бою, то его солдатской душе будет уготовано место в раю, как душе ребёнка.
После водного обряда новобранец теряет прежнюю свободу и уже не принадлежит самому себе. С этого момента за него думает и принимает решения его командир. Понять и принять это сразу трудно. Любой живой организм, оказавшись в новых условиях, поначалу пытается сопротивляться, и только убедившись, что сопротивление бесполезно и «зло» нельзя одолеть, – перестаёт тратить энергию на сопротивление и приходит к неизбежному выводу, что гораздо полезнее думать о том, как выжить в предлагаемых условиях. Такое прозрение является первым и верным шагом к тому, что на армейском языке называется «пониманием службы».
И всё же в сержантской школе жить было можно. Можно было привыкнуть к ранним подъёмам с их сорока пяти секундами на сборы, к изматывающим занятиям строевой подготовкой, к физическим тренировкам, к десятикилометровым марш-броскам с полной выкладкой и противогазом на голове, а также к утомительному заучиванию наизусть различных воинских уставов и устройства ракетного двигателя. Всё это можно было одолеть и со всем согласиться.
Нельзя было согласиться с другим – с дикой суровостью к подчинённым, которая исходила от заместителя командира роты старшины Куценко. В отношениях с подчинёнными офицеры никогда не позволяли себе того, на что были способны те, кто ещё полгода, год назад были сами такими же курсантами. Справедливости ради надо сказать, что так вели себя далеко не все сержанты. Свирепость любого начальника всегда обратно пропорциональна уровню его культуры.
Вид у старшины Куценко был геройский: такого бы – с гранатой да под танк! И в кино можно снимать. Большой, сильный, подтянутый – поначалу он вызывал восхищение у всей роты. Взгляд его был хищный и зоркий, как у сокола, даже головой он крутил как-то по-особому – по-птичьи отрывисто, с секундными паузами. Проходя перед строем, он замечал любую оплошность во внешнем виде даже у тех, кто стоял в третьей шеренге. Как-то, ведя по дороге роту, он на ходу учуял, что от одного из курсантов пахнет спиртным. На следующий день этого курсанта в роте уже не было. Форма на старшине сидела идеально. Отбеленная спецсредством гимнастёрка образца 1943 года придавала ему вид бывалого солдата и выгодно выделяла его на фоне курсантов, одетых в новую униформу образца 1970 года.
Свою отглаженную пилотку он носил на «дембельский» манер – спущенною на лоб до самых бровей. Чтобы удержать её в таком положении, ему приходилось, как ясновельможному пану, ходить с гордо поднятой головой, выставляя вперёд свой волевой подбородок. В такой горделивой позе он и разговаривал с теми, кто был ниже его по званию. Своё «высокое» звание он получил за неделю до прибытия нового набора курсантов, а до этого полгода ходил в сержантах. Молодые курсанты восхищались
