давал:
– Отпишешь ихнему сиятельству Родиону Яковлечу всё-всё и поминутно чтоб! Они после читать будут и радоваться, радоваться, что такого сволочугу урыли. Попил он кровушки у благодетеля и хозяина нашего, ну, да ничё-ё, ничё-ё… Скоро теперь… Смотри ж мне, чтоб кажинное слово, крик, хрип предсмертный запротоколировал, разумеешь? Крысина канцелярская! Нет? Не то сам в петле бултыхаться будешь.
Внезапно со стороны тракта новый раздался щум – на лоснящихся халтарых вынырнули из леса, из-за поворота, подле что, на вырубку смотрит, новые всадники – другой… третий… Шесть седоков. Второй приказ из города: не только Зарудного Ивана зверски замять, но в придачу и Томку Глазову, негодника приютившую, со всем ейным выводком, а также пару-тройку местных вусмерть избить, да пару-тройку халупок сжечь дотла. Глазовой же домишку – в первую голову. «Ничё, зато наперёд челядь посмирнее будет! Когда выблюд-ки малые (Толян с Прошкой!) окочурятся, издохнут, к мамке тела их покрепше привязать, а если кто из сердобольных сунется – всем несдобровать чтобы, всем худо творите!!»
Запричитали-заохали бабоньки, на колени попадали, истошно креститься стали. Взметнулись, планули молитвы творимые – к боженьке понеслись с земли обетованной, к боженьке всеблагому-всемилостивому, родимому нашему… Страстный хор-заклинание… Покачнулась Тамара – ушла с-под ноженек опора кака-никака… «Люди-и…» – неслышно, губами помертвелыми… Захолонуло в груди, сцепило дух, свело судорогой сердечко. Ни жива, ни мертва… Так и стояла, прижав правой рукой Прошку, левой – Толика, старшенького, он всё понял, но не заплакал почему-то, кулачки сжал, набычился… вырос словно… Так и стояла, приговорённая к закланию мадонна веслинская, которую выволокли на убой.
Унтер, получив страшный приказ новый, заулыбался, рявкнул:
– Слепов, Лужин!! Ко мне! – и матёро к Тамаре подался. Писарчук ожесточённее, вдохновеннее пером заелозил-зака-рябал.
Запечатлевал!!
– А-А-А-А!!!
Взрычала Тамара, из бесчувствия паморочного выйдя. Сорвалась с места – куда-а?! – ланью дикой с детушками бросилась, последний, смертный час зачуяв. К колоколу! к нему, что в нескольких шагах от неё низко располагался и тяжело, нелюдимо молчал покуда посреди Старой Кандалы… Привидением просочилась-юркнула Глазова к округлому холодно-чёрному боку чугунному, впилась в верёвку хваткой мёртвою – казалось, вот-вот влезет по ней на колпак, оттолкнётся ноженьками от подвески и на небо спасительное переберётся; казалось, оттуда, с облачка попутного, гибко свесится, руки вниз протянет, детушек обоих бережно-крепко приобнимет, в охапку сгребёт – и к себе… в небо-житницу обетованную, прихватит, из беды выручит, к груди прижмет поочередно, приласкает..; казалось, погрозит-приг-розит с высоты божественной пальцем и всё тут сладится, образуется, уляжется само собой… И по-прежнему жизнь идти-течь будет кругом замысловатым…
– Дитяток пощадите, ироды!
– У-у, нехристи окаянные!
– Отольются
